Что ж, Петрушин и не набивался в открыватели, так получилось. Но внутренне ему было жаль расставаться со своим детищем. Обидно, что между восторгом и хулой у нас не бывает полутонов. Нет бы трезво разобраться, оценить разумные границы применения этого метода, именуемого сейчас словом «одорология». Ведь не обязательно его использовать как доказательство, можно использовать в розыскных целях, как обычно используют собак. Что тут порочного, если собака находит преступника не сразу, по горячему следу, а спустя какое-то время по законсервированному запаху? Принцип один и тот же.

Петрушин крутил в руках пакет с перчатками и не мог придумать им практического применения — ведь одорология была запрещена. «Пусть пока полежат, — вздохнул он, — а там видно будет».

— ...Ужасно обидно, — темпераментно сокрушалась свидетель Когтева, — в такой момент! Ведь все обещало пробуждение, воскрешение, а вышло — хуже не придумаешь. Леля буквально расцвела, я ее никогда не знала такой, она стала женщиной, чертовски обаятельной женщиной! В нее действительно можно было влюбиться! Она даже кокетничать научилась. У нее чудесные глаза, и она это узнала, наконец. Как же обидно! Кто же это животное, которое надругалось над Лелей в самый ее звездный час?!

— Вы давно ее знаете?

— Тысячу лет, еще со школы. Особенно близки мы не были, но она ко мне всегда тянулась. Леля была очень застенчивой, ненавязчивой, говорила мало, все больше слушала. С такими легко. В школе она была моим «оруженосцем». Была, была... Это ужасно! После школы наше общение пошло как-то по затухающей: дела, знаете ли, институт, новые знакомые, потом семья. Перезванивались, но виделись не часто. А года три назад, когда еще была жива Анна Ивановна, наши отношения — я не говорю «дружба», по-моему, этого не было, — наши отношения как бы получили второе дыхание. Леля опять ко мне потянулась, стала чаще бывать у меня дома, звонить. Чувствовалось, что она ищет выхода из одиночества. Анна Ивановна человек хороший, но она жила только своими интересами: музыка, музыка, музыка и ничего кроме музыки. Леля попроще, конечно, ей хотелось жить по-нашему, по-бабьи... Придет, поплачется, и легче станет. Мне кажется, она согревалась в нашей семье. Детишки играют, а она сядет в уголочек, руки на коленках сложит и сидит, умиленная. Долго может так просидеть — тихо, как мышка. Она все боялась оказаться надоедливой, помешать нам, и старался быть понезаметней, как бабушка из деревни.

Да, так вот самое главное. Был у нее мужчина. Я не знаю ни фамилии, ни имени, ни отчества — она никогда его не называла, стеснялась страшно. Знаю только, что был он из Запорожья, поэтому мы в семье называли его Запорожцем. Открылась Леля примерно с год назад. Был какой-то торжественный день, немного выпили, и она рассказала. Познакомились в Рузе, где они с Анной Ивановной отдыхали в доме отдыха. Никаких ухаживаний не было, просто сидели в столовой за одним столом. Анну Ивановну надо знать — парой слов перебросится — и она уже адрес оставляет: пишите, заходите. Оставила и ему адрес. Поздравляли друг друга с праздниками. Однажды Запорожец этот даже посылку с яблоками прислал. А потом, после смерти Анны Ивановны, он был проездом в Москве, позвонил, сказал, что прочитал в газете извещение о ее кончине, выразил соболезнование. А это как раз на сорок дней было. Ну, Леля его и пригласила. Помянули Анну Ивановну, посидели немного, и Запорожец уехал. Потом он не раз бывал у Лели, часто звонил. В один из приездов сказал, что она ему нравится, но у него есть семья. С женой отношения плохие, а решиться на разрыв пока не может. Однажды предложил жениться и уехать куда-нибудь, но Леля сказала, что из Москвы не уедет. Вот, собственно, что мне известно от нее.

— Когда вы встречались в последний раз? — спросил Петрушин.

— Где-то в середине июня. Она была оживленной, смеялась, шутила. Я так поняла, что с Запорожцем все нормально, но в этот раз Леля о нем ничего не сказала.

— А когда в последний раз звонили вы ей или она вам?

— Я хорошо запомнила последний разговор, это было числа девятого июля...

— Девятого?! Вы не ошибаетесь? — взвился Петрушин.

— Восьмого-девятого, это точно.

— Ну продолжайте, — усмирил себя следователь.

— Я почему запомнила: у дочки была ангина, а к этому времени она пошла на поправку, стала вставать, смотрела телевизор. Я сама в отпуске находилась. Утром, часов в девять, позвонила Леле узнать, как она собирается проводить свой отпуск. Была мысль вместе пожить у нее на даче. Разговаривали долго, около часа.

— О чем?

— Так, по пустякам, как обычно. В конце я хотела ее о чем-то спросить или что-то сказать, но Леля вдруг прервала разговор и так быстро-быстро сказала: «Ты извини, ко мне сейчас должны прийти, мы договорились. Передай привет маме». Голос был оживленный. Во время этих слов я услышала какой-то звук из ее квартиры. Что это было — или голос, или радио, или что другое— не поняла.

— Может быть, звонок?

— Не знаю, может быть. Я хотела спросить Лелю, кто к ней пришел, но она положила трубку. У меня даже остался неприятный осадок от того, что Леля так внезапно прервала разговор. Я вошла в гостиную, мама и дочка смотрели телевизор. Я передала им привет от Лели. Да, помню, Танечка недовольно так отмахнулась: «Не мешай». Показывали, видно, что-то интересное, но я не запомнила.

— Постарайтесь вспомнить: кино, мультики, детская передача?

— Нет, не вспомню, совершенно выскочило.

— Может быть, еще какие-нибудь детали разговора запомнились, мелочь какая? Это очень важно.

— Да нет, больше вроде бы ничего...

— Подумайте, прошу вас, подумайте, — молил Петрушин.

— Ну хорошо, — решилась Когтева. — Предложили мне на работе югославские босоножки — беленькие такие, с симпатичной пряжечкой. Шестьдесят рублей плюс десять — надбавка. Дороговато, конечно. Да не то слово, грабеж! Но хороши! Утром померила — как раз, тютелька в тютельку, точно по ноге, а вечером — маловаты. Жарко, нога отекает. Вот и обсуждали, что делать.

— Ну и?..

— Леля не советовала брать. Дороговато, сказала, для босоножек, можно и подешевле найти. Да еще и маловаты. Зачем, говорит, тебе мучиться за такие деньги. Ну вот и все, — несколько виновато и растерянно закончила свидетельница.

— Может быть, еще что-нибудь? — тянул жилы Петрушин.

— Ну прямо и не знаю... Разве что это... Когда я позвонила Леле, та что-то жевала в трубку—«дозавтракиваю», сказала.

— Вот, вот, вот, — подбадривал Петрушин,— дальше.

— Все... Да, она еще запуталась и рассмеялась: «дозавракиваю, дозавтрикиваю»...

Петрушин отложил ручку и долго, долго смотрел сквозь Когтеву. А та ерзала на стуле, поправляя прическу, теребила сумочку и не знала, куда себя деть.

— Сколько вашей дочери лет? — прервал наконец молчание Петрушин.

— Десять скоро.

— Подходяще.

Таня передачу вспомнила, только не могла сказать, в какой это было день.

— Показывали «Освободительный фронт действует». Фильм был не наш, слова переводились и плохо было слышно, неразборчиво. Мама пошла звонить и приглушила звук, стало еще хуже. На самом интересном месте, там, где показывали про освобождение подпольщиков, где в букет с цветами спрятали автомат— мужчина пришел как будто с цветами, а там был автомат,— влетела в комнату мама, такая довольная, радостная, и сказала, что тетя Леля передает привет. Мы с бабушкой на нее зашикали в один голос: тут спасают, самое интересное, а она мешает...

Петрушин смотрел на Когтеву и ее дочь Таню с плохо скрываемым обожанием. Как только они ушли, он заметался в поисках программы телевидения. Пустяк, а когда нужно — не сразу найдешь. Фильм «Освободительный фронт действует» демонстрировался 5 июля, утром, с 9¹⁰ до 10¹⁵, то есть в день убийства Ведниковой. Эпизод освобождения подпольщиков, по справке Центрального телевидения, шел спустя 55 минут с момента начала фильма, то есть в 10 часов 5 минут.

Петрушин еще раз сделал раскладку. 9.00 — звонок Когтевой. Ведникова «дожевывает» завтрак (судебно-медицинская экспертиза: смерть Ведниковой наступила спустя 2—3 часа после приема пищи). 10 часов 5 минут — звонят в квартиру (?). Ведникова прерывает разговор с Когтевой. 11 —12 часов — время убийства.