— Мне надо идти работать. Увидимся дома. Приходи пораньше.

А сам всегда приходил попозже.

— Хорошо.

— Хорошо.

Что «хорошо»-то? Ничего хорошего в этих словах не было. От них не становилось хорошо. Они были совсем не похожи на слова, записанные в дневнике. Они ничего не значили. Они были настолько бессмысленны, что тут же исчезали. И оставляли пустоту.

Прислушиваясь к всхлипываниям отцовского фургона во дворе, Эмилиано снова подошел к тайнику, вынул из него булавку и сунул ее в карман, единственное место, где она действительно будет в безопасности. Потом быстро вышел из гаража, будто куда-то опаздывал. И тут он заметил, что он и в самом деле опаздывает. На несколько лет.

Мерлин примостился на плечах Греты. Казалось, будто его каркас из металлических труб был естественным продолжением ее тела. Будто вдоль спины наросли новые кости, которые заканчивались двумя безукоризненными кругами, способными при случае пуститься вдогонку за ветром.

Но сейчас, к сожалению, бежать было некуда. Сейчас надо было подниматься по ступенькам до седьмого этажа. Сейчас надо было домой.

Грета грустно посмотрела на сломанный лифт. На табличке, которая уже несколько месяцев извещала о поломке, то и дело появлялись новые комментарии. Среди прочих угроз в адрес местной жилконторы возник даже мифический старик, который не без помощи мам наводил ужас на всех детей района. На вопросы о нем все отвечали по-разному, но в двух приметах сходились единогласно: у многоликого старикана было только одно ухо и звали его Таццина.

Его-то и помянул несколько недель назад один отчаявшийся жилец, добавив к прочим грозным сообщениям надпись:

Но сегодня произошло что-то совсем невероятное. Сегодня человек с одиноким ухом ответил.

Неуверенным старческим почерком он вывел рядом ярким вишнево-красным карандашом:

Грета онемела перед этими строчками, как будто ей предъявили неопровержимое доказательство существования Атлантиды. Она вдруг вспомнила все, что слышала об этом человеке: говорили, что он живет в железном доме на склоне холма, рядом с ручьем, растит овощи и умывается в ручье, как крестьяне в старину. Еще говорили, что он держал овец, и что они были его единственными собеседниками, и что он никогда не покупал себе еду, потому что питался козьим молоком, и козьим сыром, и самими козами, но только если они были такими старыми, что умирали. Рассказывали, что он уже много лет ни с кем не разговаривал, никто не знал почему, но одно все знали точно: из-за долгого молчания он совсем разучился говорить и теперь умел издавать лишь глухое козье блеяние. Грета никогда не верила в эти басни, но сейчас, глядя на лист бумаги, к которому приложил руку Таццина, она подумала, что Корвиале чем-то похож на легендарный город, ушедший под воду: этакий ларец, полный нераскрытых тайн.

Погруженная в эти мысли, она даже не заметила, как поднялась на седьмой этаж. Матери нет. Отлично. Грета легла на кровать, взяла телефон и улыбнулась розовым облакам за окном.

Ансельмо прислонился спиной к стене. Рядом с ним ленивый ветер вяло вращал большой винт. Ансельмо поднял глаза к небу. Красное закатное солнце ответило ему нерешительным взглядом.

— Я знаю, что это похоже на безумие, — произнес голос Греты в телефоне, — но ничего более разумного мне в голову не приходит.

— Мне тоже, — признался Ансельмо.

Потом засмеялся, хотя ничего смешного в их разговоре не было.

Она ответила ему эхом, помножив ничто на ничто.

— У Эммы уже готов план.

— Могу себе представить.

— Нет, не можешь. На этот раз она превзошла саму себя, — и снова смех. — Нам надо встретиться и обсудить все это. Всем вместе. Может, мы зайдем к тебе?

Ансельмо покачал головой. Его отец не должен ничего знать.

— Нет, давай лучше к тебе. Твоей матери все равно никогда нет.

Почти никогда, подумала Грета.

— Но Эмма и Лючия живут на другом конце города.

— Ну и что?

А то, что она не торопилась показывать подругам тот конец города, в котором жила сама. Еще меньше ей хотелось показывать им свой дом.

— Я бы предпочла прокатиться на велосипеде.

Ансельмо уловил странное беспокойство между слов:

— В таком случае я с тобой. Куда поедем?

На губах Греты появилась тихая улыбка:

— На Кампо де Фиори.

Ансельмо почувствовал, что беспокойство растаяло. Как хорошо! Вот уже несколько дней, с тех пор как он потерял той ночью желтую полоску, каждый его вздох сопровождало грустное чувство растерянности. Он все время ощущал себя не в том месте и не в то время. Раньше будущее представлялось ему сложным, но поддающимся расшифровке узором, стройной чередой случайностей, совпадений и встреч. Он видел их траектории. Мало того — он мог связывать их и создавать совершенные моменты.

Теперь все было по-другому.

Винт вращался рядом с ним с самого начала телефонного разговора. Пока медленно, без свиста. Но ветер крепчал, он скоро подаст ему знак, а небо все еще пусто. Обожжено солнцем. Залито потоком красного непреклонного света.

Без оттенков. Без каких-либо следов на горизонте.

Ему так хотелось сделать хоть что-нибудь! Ему хотелось действовать. Но он не мог. Он всегда шел по следу, он вверял себя судьбе с доверчивостью сына неба. Другие зовут это верой. Он называл это ветром, и ветер всегда отвечал ему. Но вот уже несколько дней он не слышал желанного эха. Он не знал, что делать. Все остановилось. А от ее слов все вдруг вновь стало хорошо.

— Как хорошо! — вырвалось у Ансельмо.

— Что?

Он не мог объяснить.

И снова посмотрел на небо в поисках слов. Солнце, устало катившееся за черный силуэт Корвиале, превратилось в огромную вишню.

Все хорошо: ее голос, ее смех, прорывавшийся сквозь слова, этот вечер. Когда все остановилось и она замерла в трубке. Совершенная гармония, идеальная половина его неба, которой мог позавидовать макулатурный мир.

Он вдруг нашел слова, которые искал. Всего три слова:

— Хорошо с тобой.

— Договорились, увидимся у лотка моих родителей после школы, — пропел в телефоне радостный голос Лючии. — Грета тоже придет?

— Ага, с Ансельмо.

— А-бал-деть! Дело, видно, серьезное…

— Похоже на то…

— А-бал-деть!

Лючия бы с удовольствием проговорила в таком духе всю ночь, но тут увидела, что в дом вошел отец с тремя деревянными ящиками, доверху наполненными горохом.

— Эмма, прости, давай я перезвоню тебе позже, — сказала она в трубку встревоженным голосом.

— Что-то случилось?

— Пока не знаю… потом все объясню…

— Ладно, хорошо… удачи, — попрощалась подруга.

— Удача нам не помешает… — вздохнула Лючия, увидев, с каким трагическим лицом ее мама вышла навстречу мужу.

— Ты опять? — воскликнула мама де Мартино.

Папа де Мартино сделал вид, что ничего не слышал, поставил ящики на стол и пошел мыть руки.

— Нино! — бросилась за ним жена.

— Что?!

Мама де Мартино воздела ладони к небу, будто просила дать ей сил вынести очередную выходку упрямого супруга. Потом перевела взгляд на мебель в кухне, усыпанную зелеными стручками. Это продолжалось несколько недель: папа де Мартино приносил домой ящики с горохом, который у него никто не покупал. Хозяйка дома пыталась как-то исправить ситуацию, изобретая всевозможные блюда с горохом: паста с горохом, горох вареный, горох пареный, сырой горох с овечьим сыром, гороховое пюре и даже гороховая яичница, наполнившая дом крепким запахом, который, казалось, навсегда повис в воздухе.

— Все, Нино, хватит! — решительно заявила мама. — На этой кухне не так много места. Выбирай: или я, или этот твой римский горох!

— Не понимаю, почему его не покупают. Он такой вкусный! Такой свежий!