— Вы чувствуете, как тепло разливается по мышцам…

Довольный вздох мамы — искаженное улыбкой лицо в зеркале.

— Тепло нарастает и наполняет мышцы кислородом…

Мышцы сводит от боли. Боль распространяется по телу, неизвестные мускулы начинают подавать первые сигналы своего присутствия.

— Истинное наслаждение для нашей сердечно-сосудистой системы.

Невыносимая мука. Мышцы начинают стенать и молить о пощаде.

— Думайте о вашем животе, в конце курса он будет точеный, как у мраморной статуи.

Эмма повернулась к маме в надежде поймать ободряющий взгляд и увидела, как та сосредоточенно изучает свой пупок. Осоловелые глаза, застывшие на чреве, уже мысленно преображенном в плоский мраморный живот прекрасной статуи. Все женщины в зале смотрели на свой пупок и словно видели один и тот же сон.

Эмма смерила их всех долгим суровым взглядом.

У всех аккуратно уложенные волосы, строго не ниже плеч и в меру пышные. На всех облегающие штаны до колен в цвет однотонным майкам, в меру ярким. У всех холеные голые ступни и ногти, покрытые светло-розовым лаком, будто вышедшие из-под рук одной и той же педикюрши. Натянутые улыбки, которые помогают дыханию. Они общаются на «ты», даже не зная имен друг друга. Всем остальным людям они говорят «вы», даже если знакомы с ними много лет, даже если эти люди вырастили их детей или помогают их родителям пройти через старческие недуги. Они уже статуи. Все одинаковые.

— Теперь возьмите мяч и подложите его под таз.

Статуи с улыбкой подчинились.

— Вытяните ноги вверх, ступни молотком, и пошли ножницы.

Ноги дружно принялись резать воздух как ножницы. Военный марш, пусть и вверх ногами. Решительным, уверенным шагом навстречу яростной битве с адипозными подушками и жировыми складками, до полной и окончательной победы над целлюлитом.

— Это полезно для ягодиц, darling, — шепот, подмигивание, улыбка, помогающая дыханию.

Эмма почувствовала, что задыхается.

— А теперь — велосипед!

Ноги начали быстро сгибаться и разгибаться, мелькая меж неоновых лампочек.

— Правая, левая, правая, левая.

Инструктор увеличивала темп, и на этот раз упражнение не предусматривало поворотов в разные стороны. Так лучше. Не нужно смотреть ни на мать, ни на собственное отражение в зеркале. Намного лучше. Никаких контактов, никаких мыслей.

Килдэр-старшая, как выяснилось, была иного мнения.

— Чувствуешь, как работают ягодицы? — шептала она в эйфории.

Эмма сделала вид, что ничего не слышит.

Килдэр-старшая заметила настроение дочери и решила, что на этот раз она это так не оставит. Она пригласила Эмму на занятия, чтобы помочь ей пережить трудный момент в жизни. Дочь не хотела ей ничего рассказывать, но мама чувствовала, что в новом городе девочка попала в нехорошую компанию. В ее возрасте такое бывает, подростковый период — трудная пора, но именно в таких случаях и должна заявлять о себе семья. Запреты и нотации тут бесполезны. Нужно предложить детям альтернативу, найти для них более конструктивные и безопасные занятия. Она прочла это в каком-то журнале. Нет, ей рассказала об этом подруга. Не важно. В любом случае эти слова показались ей очень разумными. Они побудили ее вторгнуться в жизнь Эммы с конструктивным предложением. И начать прислушиваться к ее пожеланиям.

— Ты чувствуешь их?

— Кого? — спросил подросток, крутя ногами по неоновым лампочкам.

— Ягодицы! Если ты их не чувствуешь, значит, ты неправильно делаешь упражнение.

Улыбка на лице Марты превратилась в некое подобие недовольства, в неподвижном взгляде появился блеск стеклянных глаз соломенного чучела.

Эмма перестала крутить ногами, встала и направилась к выходу.

— Ты куда? — спросила мама, не прерывая упражнения.

Дочь улыбнулась ей в зеркало. На веснушчатом лице — незнакомое выражение, в глазах — зеленая тень леса:

— Не твое дело.

Эмма выбежала из фитнес-клуба, даже не переодевшись: куртка наброшена на плечи, туфли наполовину выглядывают из сумки. Она подняла глаза к небу и втянула в себя живой воздух весны. Рядом залился велосипедный звонок. Настойчивая трель и громкий голос:

— Эй, осторожней!

Вылетев из зала, она не заметила, что загородила дорогу велосипедисту.

— Простите.

Велосипедист буркнул «чего уж там» и отправился своей дорогой. Эмма с минуту смотрела ему в след. Это был знак.

Она сунула руку в карман куртки, взяла телефон и набрала номер:

— Грета?

— Чего тебе?

— Я хочу настоящий велосипед.

Эмилиано захлопнул дневник Ансельмо и бросил его на стол перед собой, подняв облако пыли. Он уже несколько лет не читал больше десяти слов подряд. Его не интересовали придуманные истории. Истории из газет его тоже не интересовали: они были не только придуманные, но еще и лживые.

Люди, живущие в Корвиале, не раз попадали в газеты, на страницы уголовной хроники, и всякий раз журналисты писали горы лжи. Во всяком случае, так говорил владелец бара у дома Эмилиано. Он каждый день покупал свежую газету, разворачивал ее у себя на балконе и начинал ругать журналистов. Он знал наизусть их имена и фамилии, но в итоге припечатывал их всех одними и теми же словами: «продажный лжец».

В дневнике Ансельмо были другие слова. Это были не истории. Точнее, не совсем истории. Они не были лживыми. Они даже могли показаться бессмыслицей, и тем не менее от строчки к строчке складывался образ чего-то большого — того, что не может уместиться на странице. Но вызывает желание пошире раскрыть глаза, чтобы лучше видеть. И читать снова и снова. Эмилиано взял со стола дневник и открыл его на той же странице, там, где было о дороге и тумане и о том, что происходит неожиданно. Одни и те же слова, казалось, меняли смысл при каждом новом прочтении, словно листья, которые чуть колышутся от ветра и меняют свои очертания в неподвижной кроне деревьев.

— Что ты тут делаешь?

Эмилиано не слышал, как в гараж вошел отец.

Он скрестил руки на дневнике, прижав его груди, чтобы отец не заметил, и бросил быстрый взгляд на свой тайник. Открыт. Если отец подойдет поближе, он все увидит. Эмилиано шагнул вперед, прикрывая тайник собой.

— А ты?

— Мне надо взять два крана, — сказал отец, положив руку на плечо Эмилиано, чтобы чуть сдвинуть сына в сторону. Эмилиано стоял как вкопанный.

— Они там, за тобой.

Эмилиано прекрасно знал, где краны, но кроме кранов там было еще кое-что, чего отец не должен был видеть.

— Па, ты любишь читать?

Нелепая попытка отвлечь внимание.

Отец сделал шаг назад и в недоумении посмотрел на сына:

— Я люблю работать. И я опаздываю.

— Я просто хотел немного поболтать.

Ложь, но отец ее не заметил. Он вообще ничего не замечал в своей жизни. Во всем мире для него существовало только то, что можно было установить в чей-нибудь сортир.

— Ну так передай мне краны, пока болтаешь.

Эмилиано повернулся к отцу спиной и спрятал дневник в ящик рядом с бабушкиной булавкой. Потом взял краны, стараясь шуметь как можно громче, чтобы заглушить металлический звук, с которым тайник исчезал в стене, прячась подальше от глаз отца.

— Держи свои краны.

Большие грязные руки крепко сжали блестящие трубы. Эмилиано сберег свой секрет. Это было нетрудно.

— Так о чем ты хотел поболтать?

Эмилиано покачал головой:

— Так, ни о чем.

Отец, казалось, обиделся. Хотел что-то сказать, но не знал что. Прижал два крана к поношенному комбинезону и опустил глаза, как школьник, который просит разрешения выйти из класса.