Воздух сделался густым и плотным. Им стало невозможно дышать. Ему нужно было дыхание. Больше, чем небо. Больше, чем Грета. Ему нужен был воздух.

Телефон продолжал звонить, отбивая невыносимый ритм удушья.

Ансельмо вскочил на ноги, подошел к ручью и разжал ладонь жестом человека, который сдается.

Телефон медленно скользнул между пальцев.

И нырнул в воду, не подняв брызг.

Ансельмо смотрел, как он тонет в темной воде ручья. Светящийся экран потух на дне, на поверхности блеснула желтая вспышка. И он снова начал дышать.

Первый выдох был в небо. Среди цветов магнолии заиграл свет. Четкая, ясная полоса света. Как бесконечная комета.

Ансельмо сел на велосипед и поехал назад по прямым улицам города, устремив глаза в небо, пока не добрался до Большого Навильо. Он обливался потом, спина оледенела от холодного вечернего воздуха.

Гвидо и Дзено ужинали, сидя за столом, накрытым среди велосипедов и покрышек. Третий стул был для Ансельмо, на столе ждала пустая тарелка.

— Присаживайся, — пригласил его Дзено, снимая крышку с кастрюли с ризотто.

Ансельмо приставил велосипед к стене и подошел к столу. От запаха ризотто текли слюнки, он понял, как сильно проголодался. Но ему еще нужно было кое-что сделать.

— Я только хотел сначала позвонить, — сказал Ансельмо, обращаясь сразу к обоим. — Я потерял свой телефон в парке…

Гвидо посмотрел на него недоверчиво, но ни о чем не спросил:

— Возьми мой.

Сын поблагодарил и вышел из магазина. Отойдя чуть подальше вдоль гранита Навильо, он остановился у моста и набрал номер Греты.

Дверь гаража задрожала от оглушительного удара. И распахнулась, как распахиваются глаза после кошмарного сна. Штанга робко шагнул из света в темноту и приставил свой железный брус к ближайшей раковине. Мао втолкнула в гараж огромная рука, и он влетел внутрь, подняв клубы пыли. В матовом ромбе света возник Малыш.

— Можно? — спросил он серебристым голосом маленького мальчика.

Малыш не притворялся. Это был его настоящий голос. Голос ангела в раю.

Эмилиано сделал шаг вперед:

— Что тебе нужно?

Он знал ответ, но все равно спросил.

— Мое.

Эмилиано посмотрел на своих друзей, жавшихся в полумраке у двери. Малыш их избил. Он всегда так делал, если хотел что-то узнать. Это был самый надежный способ.

— Я ничего не знаю.

— А вот это правда. Ты ничего не знаешь. Ты вообще ничего не знаешь. Ты никто.

С каждым отрицанием один шаг вперед. Следующим Малыш бы почти наступил на Эмилиано.

— Но у тебя есть одна вещь. Моя вещь. Отдай ее мне.

Она не твоя. А моей бабушки. Она моя.

— Не могу.

— Неужели?

— Я ее продал. Мне нужны были деньги.

— А вот это неправда.

Малыш сделал следующий шаг:

— Малышам нельзя говорить неправду.

Эмилиано молчал.

Малыш покачал маленькой головой, вставленной в огромное тело. Он был толстый. Жирный. С длинными черными волосами, завязанными в хвост, и колючими бакенбардами, росшими вдоль пухлых щек. Он расстегнул куртку и сунул руку во внутренний карман. У него мог быть пистолет. Он мог выстрелить. Эмилиано отчетливо увидел всю сцену. Сейчас Малыш достанет револьвер, направит дуло ему в лоб и нажмет курок. И он умрет здесь, на подбитых глазах друзей, которые его предали, в гараже своего отца, среди унитазов. И единственным беспристрастным свидетелем будет раненая ласточка. Потом она тоже умрет.

Малыш достал из внутреннего кармана две банкноты.

— На, возьми, — сказал он, вместо того чтобы стрелять в лоб. — Путь лучше будут у тебя. Они тебе понадобятся.

В руках у Эмилиано оказались две красные бумажки по пятьдесят евро. Те самые, которые Эмма дала сингальцу в прачечной.

— Теперь, когда ты так богат, отдай мне мое.

Эмилиано молча смотрел на деньги.

— Или я разнесу эту халупу по кирпичикам, пока не найду ее.

Эмилиано не сдвинулся с места. Малыш повернулся к Штанге:

— Эй ты! Придурок с придурочным именем!

— Я?

— Ты, ты, как там тебя зовут?

— Штанга.

— Из-за этой железки?

— Да.

— Молодое поколение начисто лишено воображения. В этом ваша беда. Вы ж ничего не делаете. Только пялитесь в телевизор.

— Нет, я — нет, — стал оправдываться Штанга, — я выбросил наш единственный телевизор с балкона. На полицейскую машину. Вот он свидетель…

— Так и было, — подтвердил Мао.

— А тебя как зовут?

— Мао.

— Почему?

— Не знаю. Иногда я говорю «мао», но сам не знаю, почему.

Малыш безутешно скрестил на животе жирные пальцы.

— Мир, который вы создаете, не имеет права на существование, — заключил он своим тоненьким голоском, посмотрев на обоих как на щенят глазами, полными жалости. — Разбейте тут все.

Штанга посмотрел на своего командира взглядом смиренного исполнителя неумолимой воли судьбы. Потом взял брус, занес его над раковиной и разбил ее на мелкие куски. Эмилиано смотрел на осколки керамики, быстро осыпающиеся в поднявшейся вокруг пыли, и думал о своей ласточке. Он мог спасти ее. Он мог кого-то спасти. Или что-то? Ласточка — это кто-то или что-то? Не важно. Важно, что он знал, что надо делать.

— Стойте.

Эмилиано вынул из кармана бабушкину булавку и протянул кулак Малышу:

— Это твое.

Малыш кивнул. Поднял руку и остановил разрушение. Потом той же рукой взял булавку и положил туда, где до этого были деньги.

— Ты хороший мальчик, — сказал он, положив на плечи Эмилиано жирные пальцы. — А теперь исчезни. Я не хочу тебя видеть.

И больше ни слова.

Как будто восемнадцатилетний парень и вправду может навсегда уйти из места, в котором он вырос. Вот так вдруг. Это было невозможно, но Эмилиано знал, что это единственное, что он может сделать.

— Извини, что я не ответила, я была на велосипеде, не слышала звонка. Я потом перезвонила. И на этот раз не ответил ты.

В голосе Греты звучала искренняя радость. Она была счастлива слышать его. Все остальное не имело значения.

— Ничего страшного. Как ты? — с деланым спокойствием спросил Ансельмо.

Грета предпочла не вдаваться в подробности. День был не из лучших, и потом, когда Ансельмо не ответил на ее звонок, снова вернулся страх, тот, который кричал внутри. Кричал так, что она едва сдерживалась. Ей и сейчас еще было тяжело, но она вспомнила наказ Эммы, прогнала панику и выставила на ее место самую непринужденную и веселую интонацию, на какую была способна:

— Я звонила, чтобы сказать, что мы нашли владельца булавки.

Булавка. Ансельмо совсем забыл о ней.

— Его зовут Малыш, — продолжала Грета, — думаю, он один из местных. Из тех, что рулят.

— Он мне не нравится.

— Мне тоже.

— Мне кажется, это очень опасно. Давай разберемся во всем этом вместе.

Вместе?

Значит, он возвращается!

Грета собрала все свои силы, чтобы не спросить, когда он будет в Риме.

— Я вернусь завтра.

Страх исчез. И Грета не могла больше ни сдерживаться, ни притворяться:

— Во сколько?

— Не знаю, наверное вечером.

Она представила, как поедет встречать его на вокзал с полным велосипедом цветов. Белые лилии.

— Я позвоню тебе, когда куплю билет. С этого номера. Я потерял сегодня свой телефон в парке, — соврал Ансельмо, сам не зная зачем.

— Досадно…

— Грета, мне тоже досадно, но я не могу сейчас сказать тебе точное время!

В голосе недовольство. Скорее даже раздражение. Но почему?

— Нет, ты не понял. Я говорю досадно, что ты потерял телефон.

— А, понятно.

Он замолчал, как будто молчанием можно было исправить прежнее недовольство и раздражение.

— Ну, тогда… спокойной ночи, — поспешила закончить Грета.

— Спокойной ночи. До завтра.

Неловкое молчание в обеих трубках. Потом короткие гудки.

Он остался один среди черноты и зелени, которые смешивались в воде под мостом. Она — с белым волком.