Песни Экимяна исполняли Офелия Амбарцумян, Ованес Бадалян, Лусине Закарян, Рубен Матевосян, Раффи Ованесян, другие неповторимые певцы Армении, России, Украины, но если бы я вдруг назвал их «звездами», то поставил бы вровень с передовиками телевизионного фабричного производства. Как вам в роли современной «звезды» Людмила Зыкина? Или Марк Бернес? Или Георг Отс? Об этом и речь…

Несовпадение строгой генеральской формы с глубоко лирическим содержанием композитора Экимяна так или иначе, рано или поздно, вольно или невольно, а должно было поставить его перед выбором. И он был сделан – в пользу музыки. Не могу знать, как сильно потеряла от этого борьба с преступностью, но музыка выиграла, точно.

В системе МВД генеральские погоны Экимян получил чуть ли не в юном возрасте по практикуемым в суровые советские времена меркам, а это, что ни говорите, пример справедливого отношения власти к сотрудникам с нетипичной фамилией. Правда, вспоминают сослуживцы Экимяна, истории известны случаи, когда, отстаивая свое мнение, генерал чрезмерно горячился и, показывая характер, сильно заступал за субординационную грань. Ничего страшного, говорили сослуживцы: когда вы готовите яичницу, тоже ведь можно сказать, что яйца ведут диалог со сковородкой…

Из воспоминаний Владимира Илларионова, генерала, тогда первого заместителя начальника Главного следственного управления МВД СССР: «В Алексее Гургеновиче поражала глубина оперативного мышления, творческая манера работы, особенно при выдвижении и проверке версий. Он обезвредил не одну бандитскую группировку, всегда лично выезжал не место происшествия, проявлял чудеса оперативной выдумки…»

– Что помимо увлеченности музыкой ускорило отставку Экимяна? – спросил я генерала.

– Зависть. Недобрый спутник ярких, талантливых людей.

Тот же вопрос Воскану Галустьяну, опять же генералу, тогда заместителю начальника управления кадров МВД СССР, близкому другу Экимяна.

Если вспомнить, как он жил, то в голову приходят правила суфийского самоограничения. Это когда аскетизм основывается не на том, чтобы ничем не владеть, а на том, чтобы ничто не владело тобой. Его угнетала зависть не блещущих ни умом, ни талантами чинодралов, владевших лишь двумя основополагающими позициями: в нужном месте и в нужное время вытягиваться во фрунт и заглядывать в глаза руководству. Ни в том, ни в другом Экимян не нуждался. И вот что важно заметить: уйдя из милиции, он никогда не говорил дурных слов в адрес своих завистников.

Схожесть причинно-следственной связи улавливается? Если нет, могу усилить репликой из собственных впечатлений.

В тот период нашей славной истории, когда выход песен советских композиторов в свет определял не спрос, а бюро ЦК, Всесоюзной фирме «Мелодия» было предложено выпустить диск с произведениями Экимяна. Чтобы придать обсуждению какое ни есть приличие, на бюро пригласили специальных товарищей из руководства Союза композиторов Армении.

С инициативой товарищи не то чтоб согласились, а скорее смирились: нехотя, сквозь зубы и с определенными оговорками. Запомнилась одна: следом выпустить пластинку другого композитора, из «своих». Ладно, если бы своему было что представлять, а так… песни как песни, бывают и хуже.

По поводу недоброжелательства некоторых армянских коллег к отцу говорил мне и сын композитора, композитор Михаил Экимян.

«Многие болезненно переживали всенародный успех отца. До них никак не доходило – как человек с тремя классами музыкальной школы, самоучка, бывший "мент" пишет песни, которые поет весь армянский народ».

Соглашается с ним и старший сын милицейского генерала, полковник милиции Рафаел Экимян.

Что тут сказать? Разве что вспомнить классика журналистики Леонида Жуховицкого, предложившего принять закон, который в нашем случае звучал бы так: «Запретить всем завистникам приближаться к талантливым людям на расстояние верблюжьего плевка».

… Экимян часто приезжал в Армению, побывал он и в Нагорном Карабахе. Поездка оказалась последней – подвело сердце. Привезли в Москву, уложили в госпиталь. Композитор не смог отказать персоналу и больным сослуживцам – готовился показать свои песни. Не успел.

Говорят, чтобы жить, нужны более веские основания, чем чтобы умереть. Будь так, Экимяну бы еще жить да жить. Но судьба отмерила ему 55 лет. Ровно.

…В одной из его песен есть такие слова: «Представить страшно мне теперь, что я не ту открыл бы дверь, другой бы улицей прошел, тебя не встретил, не нашел…».

А он ведь и впрямь открыл ту единственно правильную дверь для себя, прошел той самой улицей, по которой и надо было пройти, и нашел именно ту любовь и признание, которые получил.

Пространственная отдаленность тяжесть утраты лишь усугубляет: прощаться трудно всегда, но на расстоянии – труднее.

…Альберт Шарурян, профессор Ереванского университета, доктор филологических наук, знаток армянской поэзии Средних веков запомнился тем, без чего можно быть и доктором любых наук, и профессором, и сколько угодно преподавать в университетах. Альберт Шарурян запомнился порядочностью.

Чуть было не сказал «повышенной», хотя порядочность усредненности не признает. Она либо есть, либо ее нет – такова природа этой эфемерно тонкой, почти неуловимой материи. Перефразируя сказанное об Иосифе Бродском, наличие подобной субстанции в человеке можно обозначать и так: «В нем была какая-то существенность. При всех своих недостатках он обладал чем-то таким, что делало его безусловным обладателем вот того самого, чем он безусловно обладал». Витиевато, но заставляет задуматься.

…Особенность начала 90-х годов прошлого века состояла еще и в том, что с профессорами можно было познакомиться в очереди за хлебом, где все равны, но не одинаковы. Неординарность человека, внешне удивительно напоминавшего Уильяма Сарояна, проявлялась и в том, что в ограниченном пространстве стояния за насущным непонятно как, но очень быстро, вроде бы из ничего и как бы вдруг возникала аура уступчивости, взаимопонимания и всеобщей доброжелательности. Поначалу казалось, что это от узнаваемости Шаруряна в своем микропространстве: перекресток улиц Туманяна с Алавердян, где он прожил не одно десятилетие, и где его действительно знали все. Но вот, охотясь за хлебной пайкой, мы часто заступали за линию своего ареала, и что? А то же самое.

Почему так, объяснить не могу. Попробуйте сделать то же и вы – в большинстве случаев обеспечено снайперское… непопадание. Дело, видимо, в том, что порядочность хороша не от случая к случаю, не в порядке разовой акции, а чтоб была сама по себе, постоянно и на всю жизнь. В большом и малом, хотя границы здесь размыты. Вот маршал Ахромеев, например, перед тем как повеситься, пришел к буфетчице и рассчитался за все, что задолжал. Большое это или малое, если смотреть с позиции человеческой порядочности?

…Как интеллигент времен дружного поклонения всему сугубо армянскому и долбания всего того, что армянским не признавалось, являясь представителем плеяды университетских запевал-вольнодумцев, Шарурян был просто обязан отвернуться от прожитого и пережитого за все прошедшее время, впасть в крутой национализм, а затем, по возможности аккуратно, из него выходить. Не пришлось, слава тебе Господи…

…Мне жаль, что, проходя утром мимо дома, где жил мой друг, я уже не услышу стрекота пишущей машинки. Летом он выносил ее на балкон (чтоб не мешать внукам спать), зимой перебирался на кухню, но отчетливо высвечивался в окне.

– О чем пишешь? – спросил я его в один из дней великого армянского оледенения, беспросвета и недоеда.

– О Мецаренце.

– Зачем? – поинтересовался я, обводя руками муторное пространство вокруг.

Он не удивился, не обиделся.

– Потому, – объяснил, – что наши великие забываются: Мецаренц, Фрик, Варужан, Овнатанян… А не должны. Вот выйдет книжка, попадет на глаза – какой ни есть повод вспомнить. Я ведь денег за это не прошу.