Лафайет высоко оценил подвиги Фанфана в Вуди Хилл, Тюльпан поблагодарил и выразил признательность. А после нескольких любезных фраз Лафайет вдруг с улыбкой сказал:

— Знаете, мсье де ля Тюлип, я полюбил Америку, едва услышав это слово, а когда узнал, что Америка сражается за свое освобождение, во мне вспыхнуло желание пролить за неё кровь. Поэтому я здесь, на корабле, которым к счастью обеспечил меня мсье Баттендье (Оливье при этих словах глубоко поклонился, почувствовав, как овевают его возвышенные крылья Истории), которому я выражаю глубокую мою благодарность (Оливье опять поклонился). И вижу, что друзья мсье Баттендье — (то есть Фанфан) — люди в моем вкусе!

Теперь глубоко поклонился Фанфан, ответив:

— Монсеньор маркиз, это вы — человек в моем вкусе!

Лафайет пылко и убежденно заявил:

— Американцы любят свою страну и сражаются против английской тирании. Никогда ещё цели у людей не были столь благородны! Это первый бой за свободу, и его неудача означала бы утрату всех надежд на будущее!

Слова эти напомнили Тюльпану несчастного Гарри Латимора, с которым они копали тоннель в Вуди Хилл, и он почувствовал, как в нем вновь вспыхивает пламя, затянутое было пеплом комфорта, как к нему возвращается тяга к приключениям и прежде всего — желание увидеть, как рушится деспотизм, и вместе с ним — и герцог Шартрский.

— Вы скоро отплываете, маркиз?

— Чем раньше — тем лучше, поскольку во-первых генерал Вашингтон назначил меня генералом армии Соединенных штатов, и во-вторых потому, что английский посол — и мой тесть, герцог Айенский, — сделали все возможное, чтобы мсье министр Морепа воспрепятствовал моему отъезду! Королем выписан ордер на мой арест, так что теперь я стою одной ногой здесь, на корабле, а другой — в Бастилии! Вы же знаете, как обстоят дела: Франция сейчас не воюет с Англией, и именно теперь, хотя и временно, придерживается всех её требований. А раз я враг Англии, то едва не провозглашен врагом своей родины!

— Мсье генерал, я вам завидую, — заявил Тюльпан, и поскольку сообразил, что хотя по возрасту и положению ему рано делать исторические заявления, тем не менее нужно закончить разговор фразой, которая произвела бы впечатление на Лафайета, добавил: — Вы вступаете на путь, начертанный Историей!

Из этого следует, что у Тюльпана были способности не только по части походных и боевых песен, но и по части расточать демагогические фразы (в душе смеясь над ними) или слушать их со всей серьезностью на лице — чему последовал и Лафайет! И генерал в восторге пожал ему обе руки!

Потом настало время расставаться. Им отсалютовали тринадцать молодых офицеров, гревшихся на палубе под испанским солнцем, которым предстояло сопровождать Лафайета в его американской одиссее. Прощание было очень вежливым и очень теплым. Но наконец Фанфан и Оливье сошли на берег и зашагали к уже ожидавшему из экипажу.

Но нет! Нет! Это невозможно! Это просто смешно! Тюльпан вдруг резко оборачивается и, не обращая внимания на вытаращенные глаза Оливье, возвращается на бриг "Ля Виктори", чье столь возвышенное имя символизирует победу Тюльпана над самим собой и над теми темными силами, что поглотили его страсть к жизни!

Но, к сожалению, этого не случилось. Тюльпан садится в крытый экипаж, который трогается с места, влекомый парой понурых лошадей. А что душа Фанфана? Спокойна ли она? И глядя в заднее окошко на бриг "Ля Виктори", который становится все меньше по мере удаления Тюльпана, не ощущает ли он, как уменьшаются, тают и исчезают все его мечты, ожившие на миг?

Нет!

— У меня такой понос! — сообщает Фанфан Оливье. — Все эти холодные куры, которыми пришлось питаться всю дорогу, до добра не довели! На время разговора с мсье де Лафайетом я обо всем забыл, но теперь!..

Вот так! Но разве мыслимо, чтобы такая тривиальная причина не позволила Тюльпану прислушаться к тому внутреннему зову, о котором мы только что говорили и который отозвался в нем в капитанской каюте в беседе с Лафайетом? И чтобы это — вместе с мыслями о скором возвращении в уютный дом Баттендье, к своей Авроре, к своей добрейшей Деборе, к своему милому Жозефу-Луи и дорогому Мэтью (не считая милейшего Оливье) — что это полностью и навсегда его обезоружило? Нет, это немыслимо! Это так унизительно для Тюльпана! Нет, то что он должен был последовать за Лафайетом в его экспедицию — если говорить честно — ему на самом деле и в голову не пришло! И если уж говорить всю правду, нужно добавить, что молодые офицеры на борту "Ля Виктори" Тюльпану показались снобами, а сам Лафайет — изрядным болтуном.

Но если заглянуть поглубже в душу Фанфана, вполне возможно обнаружить вот что: Америка — это возможность отыскать Эверетта Покса, и Аврору Джонс, и даже Анжелу! И что бы наш Фанфан к Анжеле не испытывал, Тюльпан, боясь своей невероятной влюбчивости, хотел быть верен лишь единственному на свете дорогому существу: Летиции! И пусть даже Летиция мертва или безнадежно потеряна, Тюльпан не хочет забывать её ни с кем! Ибо у нашего бабника, нашего юбочника, способного то и дело влюбляться и любить стольких женщин сразу, сердце, оказывается, всего одно и он не может ослушаться его веления!

Так ошибались ли мы, если ещё при его отъезде из Бордо два дня назад заметили, что судьба готовит ему новые сюрпризы и что его ждет новая жизнь?

Нет! Мы не ошибались, ибо эта жизнь вот-вот призовет его!

Дня через три часов в одиннадцать Тюльпан сидел за столиком в саду у Баттендье, греясь на апрельском солнышке и штудируя договор, который заключили компаньоны Оливье — Рекюль де Бисмарин и Рембо. Обдумывая некоторые положения договора, он должен был признать, что Оливье Баттендье — человек и вправду очень ловкий. Время от времени подняв глаза от договора, следил, как играют его сыновья — няня усадила их на покрывало посреди лужайки. Мэтью пошел уже шестой месяц, а Жозефу-Луи скоро должно было исполниться три года. Первый как раз набил рот глиной, которую наковырял в траве, а второй периодически лупил его кулаком по голове, удивляясь, что Мэтью не отвечает на вопросы. Но все было в порядке, оба мальчика вполне здоровы и в прекрасном настроении.

Няня — красивая деревенская девушка — как раз пришла кормить Мэтью, и Жозеф-Луи отчаянно разревелся, когда та не дала ему вторую грудь.

— Послушай, ты уже большой! — сказал ему Тюльпан. — Я принесу тебе из кухни молока!

— Коровьего? — спросил Жозеф-Луи.

— Да!

— Я не люблю коровье!

— Я тоже буду пить его, увидишь, — терпеливо пообещал ему Тюльпан как любящий отец, хотя официально им и не был — но он любил обоих мальчиков одинаково.

Подойдя к мраморной лестнице, Тюльпан поднял голову. Оливье Баттендье стоял в своей комнате у окна, и Тюльпан кивнул ему — мол, ничего не поделаешь!

"— Похоже, он все-таки сдастся!", — подумал он, входя в кухню, где, по счастью, никого не было. Да, Тюльпан был уверен, что Оливье сдастся, потому что не выдержит больше сидения взаперти. Ведь он торчал в своей комнате с того самого утра, когда они вернулись из поездки. С одной стороны, это было удобно, но с другой — просто непереносимо — атмосфера в доме была чертовски накалена! И не осталось ни следа от той спокойной, умиротворенной жизни, о которой мечтал Тюльпан!

Он уже собирался уйти из кухни с молоком, когда вдруг за его спиной открылись двери. Остановился — ибо от открывшихся дверей тянуло напряженной тишиной. Тюльпан весь сжался, ожидая бури, и сожалея, что не успел вовремя скрыться под защиту няни, при которой никто устраивать сцены не отваживался.

— Кто там? — спросил он, не оборачиваясь, словно собираясь играть в жмурки и тем разоружить открывшего двери — Аврору или Дебору, обеих он теперь боялся одинаково! Была это Дебора, Тюльпан, пожав плечами, сел в ожидании, когда она взорвется — не меньше чем в двадцатый раз по возвращению их из Испании!