Она не знала, что тем временем кое-что произошло, и результаты могли не только превратить благополучные перспективы Фанфана в трагические, но и саму Цинтию подвергнуть смертельной опасности…

Через два дня после возвращения в Париж герцог Шартрский отправился к мадам Бриссо, которую мы уже знаем. Ведь он обещал себе, что выяснит эту загадочную — или слишком даже ясную? — историю с татуировками "детей по крови герцога Луи".

К Бриссо добрался он за полночь, но до того, чтобы привести её в чувство, лишив рассудительности и умения лгать и лавировать (он слишком хорошо знал её способности) нагнал ей страху тем, что часа за три до своего прихода послал двоих стражников с приказом выгнать всех клиентов (кроме некоего герцога, если он там окажется), запереть девиц по спальням и ждать его прихода.

Герцог Шартрский отнюдь не был фанфароном, но умел пользоваться своим положением, своими преимуществами, своей властью, если считал это необходимым — и сейчас он так считал!

В ожидании его прихода мадам Бриссо пережила неприятные минуты. А он сразу перешел к делу, атаковал её решительно и хладнокровно, что, как известно, ошеломляет и ведет к успеху. Добавим к тому же, что он минут десять расхаживал взад-вперед вокруг несчастной мадам, которая с каждой минутой старела на глазах, при этом так топая сапогами, что Бриссо уже заранее чувствовала себя виновной.

— Так вот! — внезапно произнес он с тем величием, какое обретается особым положением в обществе, огромным богатством, оправданным желанием знать правду и — историк должен это признать — помимо всего прочего, гордым сознанием, что он — носитель самого большого члена в королевстве (тут он ошибался, первым был Тюльпан!).

— Так вот! Отец мой герцог Луи действительно велел всем детям своей крови сделать татуировки на стопе? Мне говорили, что слышали об этом от тебя!

— От меня? Но, монсеньор, я не понимаю, о чем вы.

— Правда? (Герцог заметил, что она поражена).

— Кто, Бога ради, мог сказать такую ложь? (Голос её звучал фальшиво).

— Это неважно! От кого ты это слышала?

— Ни от кого, монсеньор! Я ничего об этом не знаю!

— Если не знаешь, то как могла разносить такие сплетни?

— Я ничего…

— Сказала Цинтии Эллис! Именно здесь! Два года назад!

— Это неправда!

— Ладно, — герцог, казалось, оставил её в покое. Бриссо была перепугана до смерти, но готова защищаться до последнего вздоха. Герцог вышел в вестибюль, откуда вернулся с большим позолоченным распятием, которое украшало вход в этот дом греха.

— Клянись, что это неправда! Клянись Христом! Клянись Божьей Матерью! — орал он, сунув распятие под нос.

— Монсеньор! — смятенно воскликнула она, поскольку всю жизнь больше всего боялась попасть в ад — и герцог это знал.

— Так что?

— Я вам клянусь!

— На колени перед Христом! (Она упала на колени). — А теперь повторяй за мной: Клянусь Христом и Божьей Матерью святой Марией…

— Я не могу, монсеньор! — она застонала и расплакалась. — Ах, не требуйте от меня клятвы! Я попаду в ад! Та жизнь, что я веду, все те грехи, которые я поощряла у других и так уже ведут меня туда! Если я стану клятвопреступницей, утрачу всякую надежду…

Стало тихо. Герцог Шартрский, сев на табурет, положил большое распятие на колени.

— Слушаю! — спокойно сказал он.

— Я это знаю от самого монсеньора Луи, — выдавила она, ломая руки, поскольку с ужасом осознала, что не знает, к чему идет дело. — Но только я прошу, не говорите никому, что я вам выдала эту тайну. О, Боже, монсеньор Луи мне этого бы никогда не простил!

— А что он, собственно, сказал?

— Ну вы же знаете, — упрекнула она, — велел делать татуировку на левой стопе своих детей.

— Э, нет, не так — не своих детей, но детей своей крови, — большая разница. Ты понимаешь?

— Да, монсеньор, понимаю, — признала та, склонив голову и всхлипывая. Потом в отчаянии попыталась снизить важность того, что происходит. — Но монсеньор Луи шутил, я уверена! О да, я хорошо помню! Когда он говорил, смеялся и даже подмигнул мне!

— Ты поклянешься, что он действительно шутил?

Мадам Бриссо вновь увидела под носом распятие, — золотой Спаситель смотрел ей прямо в глаза!

— Нет, не поклянусь! — вздохнула она.

— Не нужно никого бояться, — сказал ей герцог Шартрский.

— Это останется между нами, но ты должна впредь молчать, как рыба! В твоих же интересах, чтобы эта тайна — если, конечно, мой отец не подшутил над тобой — не разошлась дальше!

"— Это и в моих интересах", — подумал он, бросая Бриссо полный кошелек и та, только разведя руки в молитвенном жесте, тут же захлопнула их, как мышеловку, чтобы схватить добычу.

Старый герцог Луи уже три дня не выходил из своей комнаты. Он очень переменился с той поры, когда мы с ним познакомились, — семнадцать лет все-таки! Тогда это был полноватый мужчина, теперь — беспомощный толстяк. Задыхался при ходьбе, и уже ни к чему не проявлял интереса — особенно эти последние три дня, превратившие его в нервного, вспыльчивого мизантропа. А сегодня он был ещё вспыльчивее, ибо его жена — новая жена, мадам де Монтессон, с которой он тайно обвенчался год назад — была в отъезде и не могла его жалеть и утешать. Жена его со вчерашнего вечера была в Версале из-за какой-то светской ерунды, а герцог Луи тут, в Баньоле, в своем роскошном замке совсем один, и нет никого, на ком сорвать свою злость разве что на слугах, но слуги — это никто!

В то утро он ходил осторожно, медленно поднимая остекленевшие ноги и опираясь на мебель. При этом, наперекор боли, порою довольно хихикал. Это из-за письма, полученного накануне вечером — письма от его сына герцога Шартрского, чьего визита он теперь ждал с нетерпеливостью старого кота, которого мышь попросила об аудиенции.

— Хе-хе! — хихикал он, заранее предчувствуя разговор, который должен был произойти между ними. Наконец позвонил, чтобы сына ввели из приемной, где тот в ярости томился уже три четверти часа.

— Добрый день, монсеньор, — сказал герцог Шартрский, торопливо входя, — слишком торопливо, потому что чувствовал себя обиженным столь длительным ожиданием, но при этом как человек, освоивший хорошие манеры, сумел сделать любезную мину, совершенно не отвечавшую его настроению.

— Монсеньор, я выражаю вам свое почтение, — он глубоко поклонился. Благодарю, что вы меня приняли.

— Это действительно большая любезность с моей стороны, сын мой, вздохнул герцог Луи, прекрасно знавший, как позлить сына, играя тяжело больного человека. — Мне страшно докучает моя подагра.

— Вы видите, как меня это печалит!

— И зубы у меня не в порядке, — кряхтел герцог Луи и долго распинался на эту тему, поскольку ему доставляло удовольствие отдалить тот момент, когда начнется разговор о том, зачем приехал герцог Шартрский, но о чем тот пока не проронил ни слова.

А в сыне нарастало нетерпение, и будь он лошадью, то видно было бы, как из ноздрей его пышет пар, но так герцогу пришлось с преувеличенным интересом воспринимать то, что отец пространно излагал — лекарства от запора, от подагры, от катара, от камней в мочевом пузыре и от всех остальных болезней, которые его беспокоили и о которых он с таким интересом рассказывал. Потом нужно было поговорить о политике. О корсиканском восстании, с которым было успешно покончено… И обо всем этом говорить стоя! Ведь герцог Луи прилег, зато забыл предложить сыну сесть. Наконец он все-таки соизволил это сделать, безошибочно рассудив, что уже достаточно сыграл роль толстого старого кота. Потом достал из кармана ночной сорочки вконец измятое письмо, которым помахал с наполовину старческой, наполовину иронической усмешкой:

— Письмо ваше меня развлекло, сын мой, — сказал он. — Кто вам, черт побери, наговорил этих глупостей о татуированных ногах?