— Да, но это весьма неприятно!

— Еще бы!

— Думаешь, мы могли бы защититься по закону, если… ну, понимаешь… Ты не советовался с правоведами?

— Нет, ещё нет. Если отец нам хочет подложить огромную свинью, боюсь, чтобы это не разнеслось и не сделало нас посмешищем. А если нет — боюсь ещё больше, — герцог Шартрский отвернулся от окна, сквозь которое взирал на тихие улицы Версаля, где в небольшом домике и проходил этот разговор. Герцог тут встретился с сестрой, которой послал довольно загадочное требование немедленно приехать в Париж.

Луиза Мария Тереза Матильда Орлеанская — так она именовалась, и было ей двадцать четыре. Красивая и весьма элегантная, в 1770 году она вышла за герцога де Бурбон-Конте, поэтому её именовали герцогиней Бурбонской. Двухлетний сын герцог Энгиенский был ныне единственным её утешением, поскольку безобразное поведение супруга стремительно вело к разводу. Луиза мучительно переживала эту душевную рану, и в результате в поведении её было гораздо больше жесткости, чем подобало её красоте.

— К тому же, — продолжал герцог, — когда он произнес имя графини Дюбарри, я вспомнил вдруг одно лицо — лицо мальчишки, который когда-то попался мне в Версале и которого недавно уже юношей я встретил в Марселе. Вначале никак не мог понять, с чего вдруг — какая между ними могла быть связь? Но нет, была! Ведь оба раза, когда я его увидел, меня поразили его глаза! Прекрасные, неповторимые глаза — но почему они меня так поразили? Напомнили кого-то! И вот когда отец помянул графиню Дюбарри, я понял! У этого мальчишки неповторимые глаза мадам Дюбарри!

Рассказывая, герцог Шартрский возбудился, но тут же взял себя в руки, сказав:

— Вчера, чтобы убедиться в этом, чтобы застраховаться, что это не иллюзия и не ошибка памяти, заехал в аббатство Пон-о-Дам.

— И видел там ее?

— Тайно, в глубине парка. Я был в маске, изменил голос и в оправданье своего визита сказал, что прибыл выразить свои симпатии. Хватило времени её разглядеть. И провалиться мне, если глаза её не точно те же, что у юнца, о котором я рассказывал!

Луиза Мария долго молча смотрела на него. Казалось, что настроена она скептически, заметив:

— Ты гоняешься за призраками. И делаешь излишне смелые выводы!

— Я ещё не сказал тебе всего. В Марселе, в вечер нашей встречи, знаешь, что было у него на шее? Камея! Та сразу привлекла мое внимание, но лишь позднее я сказал себе: Эге, да ведь это мог быть портрет мадам Дюбарри! Ты думаешь, многие солдаты — а юноша — простой солдат — носят портрет графини Дюбарри? В конце концов и даты сходятся: отец лишил графиню девственности в 1758 году, а юноше сейчас шестнадцать лет!

— Все возможно, но неправдоподобно, — спокойно отвечала герцогиня де Бурбон.

— Но все будет неоспоримо доказано, — ответил герцог Шартрский, — если на своде стопы его левой ноги я найду пресловутую татуировку! И тогда, Луиза, в этом невозможно будет сомневаться!

— И где же этот "претендент"?

— Судя по письму, которое я получил от Цинтии Эллис, если поездка пройдет без приключений, завтра они будут здесь!

— В Версале?

— В Версале! Я обещал ему свою протекцию. Затем-то он и едет. И я собирался его принять через несколько дней, но раз теперь узнал…

— Да?

— Велю его доставить сразу по приезде. Не могу дождаться!

— Филипп?

— Да, Луиза?

— А что, если татуировка у него есть?

Герцог сделал уклончивый жест и отвел глаза. Сестра глядела на него в упор.

— Но ты же не навредишь ему, Филипп!

— У знатных семейств бывают весьма неприятные обязанности, — хмуро возразил герцог.

Поэтому мы вполне оправданно сказали, что в тот момент, когда ситуация казалась так благоприятна для Фанфана, на самом деле все было совсем наоборот и ему грозила смертельная опасность (так же как и Цинтии Эллис, хотя и по другой причине) — и это в тот самый момент, когда после ночи любви они пробудились в объятиях в отеле "Принц Версальский".

Было семь часов утра. Именно в этот час отправились в путь двое мужчин, которых нанял герцог Шартрский: по доносу хозяина гостиницы, бывшего шпионом мсье де Сартини, полицейские власти уже сообщили тому, что в отель "Принц Версальский" прибыли мсье и мадам Эллис…

Цинтия встала первой. Долго мылась за ширмой, тихонько напевая. Потом сразу смолкла, вытаращив глаза. Бросившись к Фанфану, только что уснувшему снова, стала его трясти:

— Что там у тебя?

— Что? Где? — удивленно вскрикнул он, потом притянул к себе ногу, взглянул на нее, словно видел впервые в жизни, и зевнул:

— Ну, это моя татуировка!

— Что она означает?

— Тс-с! — подмигнул он. — Это тайна! Мне это сделали сразу после рождения, и брат Анже — мой крестный — говорил, что это масонский знак, по которому меня в один прекрасный день узнают.

— Узнает кто?

— Ну, я не знаю.

Цинтия, все ещё нагая, думать забыв об одевании, смотрела на Фанфана с каким-то ужасом. В голове у неё носились обрывки мыслей — но ещё не обдумав всего, она пришла к выводу, что заманила Фанфана в ловушку! Кто мог знать, что затеет герцог Шартрский после того, как она так по-дурацки проболталась об истории с татуировками? Теперь она понимала, что в её словах тогда было ужасным одно — что метку герцога Луи носят только его кровные дети! Если герцог Шартрский эти слова запомнил и обдумал, и если занялся поисками (а Цинтия уже не сомневалась, что он так и сделал), то наверняка знал, что он сам, не имевший татуировки, был сочтен своим отцом второразрядным потомком — со всеми из этого вытекающими последствиями! Что же предпримет герцог? Будет искать детей герцогской крови! Возможно, захочет от них избавиться, чтобы его наследственные права никем не могли быть оспорены! И достаточно ему увидеть ногу Фанфана — сразу поймет, в чем дело. Бриссо когда-то точно описала татуировку, которая была на ступне герцога Луи — и у Фанфана точно такая же и даже на том же месте та же деталь, бывшая масонской эмблемой герцога Луи! Но, подумала Цинтия, не может же герцог разглядывать ноги молодых людей во всей Франции! Конечно! Только вот один из этих молодцов, единственный, у кого эта татуировка была, именно он был здесь и через три дня должен был встретиться с герцогом (если тот, конечно, сдержит свое слово), и значит, что в один прекрасный день, рано или поздно, через месяц или через год, случайно или на смотре в армии, если Фанфан снова решит в неё вступить, или от того, что Фанфан когда-нибудь проболтается — просто невозможно, чтобы герцогу Шартрскому не донесли о такой диковинке!

Эти торопливые рассуждения шпионки, привыкшей рассуждать быстро, её безошибочные выводы имели только один недостаток: время их истекло, посланцы герцога Шартрского были уже всего в трехстах метрах от отеля "Принц".

Свои стремительные размышления Цинтия сопровождала разными словами и выкриками, расхаживая взад-вперед по комнате, но вдруг она остановилась и Фанфан в третий раз спросил, не охвачена ли она пляской святого Витта!

— Не мешай думать! — рявкнула она. — И скорее одевайся!

— Но черт побери, что тебе в голову взбрело?

— Вставай!

"— Это моя вина, что Фанфан здесь, — подумала она, и её это ужасно огорчало. — Ведь все хорошее, что я для него сделала, это может перечеркнуть". Цинтия могла бы заломить в отчаянии руки, но ей не свойственно было впадать в отчаяние. Душа у неё ушла в пятки, и в один миг она едва не сказала Фанфану, что пришло время, чтобы все узнали, что он сын герцога Орлеанского и что сейчас ему нужно мчаться в Баньоль, припасть к ногам старика и показать свою татуировку. Но это было невозможно, ибо мгновенно об этом бы узнал герцог Шартрский и тут же догадался, что она, Цинтия, оказалась союзницей Фанфана в истории, лишающей его всех прав — и весь его безумный гнев обратится против нее! Но невозможно противостоять враждебности такого всесильного человека — никто бы не решился на это, тем более английская шпионка, которой малейший скандал грозил провалом! И притом шпионка с компрометирующими документами!