— Не только, мадемуазель, не только! Я был генералом армии и участвовал в осаде Меца, Ипра, Фрайбурга и других городов. Командовал в битве при Фонтенуа! Но вас тогда ещё на свете не было… Зато вы уже были здесь, когда я в прошлом году во главе своих гренадеров и драгун взял Винкельсен! Так что решайте, могу ли я быть грозен!

— О, монсеньор! — воскликнула она, внезапно уважительно поцеловав его руку. — Думаете я не знаю, какой вы герой? Ведь именно поэтому я вас люблю и вовсе не боюсь!

— Ну, ну, — протянул герцог польщено и растерянно, пока тем временем тепло рук Жанны не прервало ход его мыслей.

— На чем мы остановились? — довольно глупо спросил он.

— Вы мне рассказывали о себе, — шепнула Жанна с восхищенной миной.

— Но я совсем не для этого здесь, — воскликнул он и вдруг вскочил, притом повысив голос, поскольку показалось, что в коридоре слышны шаги. Ну, мадемуазель бунтовщица, вы кажется пренебрегли своей честью! Рассказывайте, как! И не лгите!

Приблизившись к дверям он распахнул их, — там никого, и коридор был пуст.

— Рассказывайте как! — он повторил на этот раз другим тоном, закрыв двери. И теперь уже сам, снова сев в кресло, взял руки мадемуазель Беко в свои. Поскольку Жанна все молчала, вдруг с напором спросил:

— Правда, что вы меня любите?

— Правда, монсеньор.

— Я уже стар, мне скоро сорок, я вам в отцы гожусь! — он говорил понизив голос, меланхолическим тоном, словно констатируя факт. И хотя было ему всего тридцать пять, хотелось выглядеть зрелым мужчиной, что так импонирует дебютанткам. И он не ошибался, ибо Жанна тут же с чувством заявила:

— Мне в отцы! Хвала Богу, но небо не хотело, чтобы вы им стали! Будь так, я умерла бы от вины то, что я питаю к вам!

— "Чертовка, — восторженно подумал он, — она меня таки достанет!"

И вновь серьезным тоном спросил:

— И что дальше?

— Что дальше?

— Что с вашей честью? Вы её утратили?

Жанна выпрямилась, сведя густые брови, и заявила:

— Еще нет!

И тут же рассмеялась.

— Я всего лишь сегодня утром хотела убежать, но мне помешали!

— Бежать? Отсюда? Но здесь так прелестно!

— Прелестно? — Жанна почти выкрикнула это слово и вдруг переменилась, сразу став серьезной, со слезами на глазах, что делало её ещё прелестней, и сжав дрожащие губы, закончила: — Я заперта здесь годы, монсеньор! Столько лет, что и не счесть! Я ведь старею, монсеньор, и вижу только стены и монахинь!

— Стареете? Ведь вам едва пятнадцать!

— А что, должно исполниться двадцать, чтобы начать жить?

— До этого вам нужно получить хорошее воспитание.

— Но я уже умею читать, считать, рисовать, играть на музыкальных инструментах, знаю историю, умею написать письмо. Этого мало?

Теперь Жанна и вправду плакала как маленький ребенок, и герцог разрывался между сочувствием и страстной жаждой приласкать её.

— Мы здесь такие бедные, монсеньор, у нас ничего нет, и ничего нельзя, даже куколку! И тишина! Всегда молчать! В церкви, в трапезной, в кельях… Смеяться — грех… Пожаловаться, что зимой холодно — грех. Высунуть руки из рукавов — грех. О, монсеньор, разве Богу угодно, чтобы жизнь была так уныла?

— Э-э… — осторожно протянул герцог.

— И поэтому я решила бежать! Но Господь не хотел этого!

— Не поминайте всуе имя Господне! — остановил её герцог. — Бог никому не поверяет своего промысла.

Оставив Бога в покое, Жанна в отчаянии взорвалась:

— Это все сестра Бланш! Она меня заметила уже за воротами сада! Но Бог ей воздаст за это!

— Вы и вправду очень религиозны, — заметил герцог.

Они на миг умолкли. Жанна всхлипывала, и монсеньор ей одолжил свой носовой платок, заметив при этом что если бы побег и удался, семья неизбежно доставила бы её обратно даже силой. Но у неё вообще-то есть семья? Да, есть родители.

— Но я бы не вернулась к ним, сказала Жанна робко, но решительно.

— А что бы вы, черт возьми, делали? Да просто затерялись бы в огромном и опасном городе!

Жанна взглянула на него с милой доверчивостью, но с чертиками в глазах.

— Я обратилась бы к вам за помощью, монсеньор Луи! — шепнула она. Ведь я с первого дня знала, что вы просто не можете меня не любить, как говорит мсье Расин…

Мы уже говорили, что у достопочтенной матери-настоятельницы монастыря Святого сердца были усы? Тоненькие и шелковистые, но все же были. Теперь, в своей тесной молельне, машинально перебирая кораллы четок, она с очевидным облегчением слушала герцога Орлеанского, который только что спустился сверху, поигрывая своей треуголкой на набалдашнике трости. И лоб его все ещё перерезали озабоченные морщины.

— Достопочтенная мать-настоятельница, вы были правы, — говорил он. Талант этой девушки в роли Эсфири меня поразил, но именно поэтому я не могу быть к ней снисходительнее, чем к другим. Я только что говорил с ней достаточно долго, чтобы понять, что у неё упрямый характер и бунтарское сердце. Ее одолевают страсти, и если оставить её здесь, могут возникнуть проблемы. Не говоря уже о заразительности таких действий, достопочтенная матушка! Достаточно одной заблудшей души, чтобы подвергнуть опасности всех остальных. Нет, удалить её, мадам, безжалостно удалить!

— Ах, Монсеньор, как я рада, как я боялась вам не угодить!

— Достопочтенная матушка, вы мне не угодили бы, только будь вы не правы!

— Полагаю, мадемуазель Беко не выказала вам достаточной учтивости?

— Непосредственно мне — нет, но к принципам, которые я чту… И этого достаточно! Мы вырвем этот терн, изгоним заблудшую овцу!

Тут он нечаянно уронил шляпу, тут же поднял, потом встал и самым величественным тоном, хотя и чувствуя, что краснеет, объявил:

— Она уже собралась! За багажом я пришлю. Мадемуазель Беко я заберу к себе, откуда в экипаже отправлю к родителям. Надеюсь, вы будете мне благодарны за то, что избавляю вас от лишних хлопот, — как объяснить родителям причины исключения. Я сделаю это за вас!

— Я так обязана вам, Монсеньор!

— До свидания, достопочтенная матушка! "Эсфирь" от этого ничего не потеряет. Мадемуазель Беко, боюсь, больше подходит на роль Федры.

Итак, получасом позднее Монсеньор вернулся домой в обществе мадемуазель Беко. Та вся в слезах простилась с настоятельницей, которая, растрогавшись, готова была взять её обратно, но тут уже герцог воспротивился с законным возмущением порядочного человека.

До дома герцога мадемуазель Беко дошла с красными глазами. Сам герцог всю дорогу не разжимал сурово сжатых губ, — слишком боялся рассмеяться в голос. И шел тяжелым строевым шагом, отчасти для того, чтоб не подпрыгивать от радости.

Когда монсеньор сказал "к себе", он не имел в виду Пале Рояль, а лишь свое жилище в стоявшем неподалеку от монастыря Святейшего сердца мужском монастыре аббатства Святой Женевьевы. Его покойный отец герцог Луи, прозванный Набожным или ещё Женевьевцем, на склоне жизни там обрел покой, полностью уйдя в религию. Поскольку занятие это оставляло достаточно свободного времени, он начал строить Медальерный кабинет, и сын продолжил его дело. Экипаж, о котором монсеньор говорил настоятельнице, был в действительности маленьким фиакром, влекомым двумя поджарыми лошадками, которые паслись на монастырском дворе. Все это было очень анонимно и позволяло герцогу неузнанным перемещаться по городу. Жилище его помещалось на этаже монастыря, куда вела узкая каменная лестница. Распахнув двери, герцог предложил Жанне сесть, а сам отправился за графином с туреньским вином и двумя бокалами, которые тут же наполнил.

— За ваше здоровье! — многозначительно проговорил он.

— За ваше здоровье! — последовало в ответ.

Они выпили.

— У вас тут очень мило!

— Я вам покажу свои медали…

— Несчастная Антуанетта! — вздохнула Жанна.

— Антуанетта?

— Антуанетта де ля Фероди, сменившая меня в роли Эсфири. Была моей лучшей подругой. Я с ней простилась, пока вы были у матери-настоятельницы, Монсеньор. Так плакала, что сердце у меня сжималось. И я тоже!