Наши поначалу в туалет на экскурсию ходят, схему, наверно, передрать пытаются. Но фишка

не в этом. Перед тем, как чудо-туалетом, пардон, воспользоваться, нужно монетку 50 центов

опустить в аппаратик, аппаратик за это — талончик. С этим талончиком в ближайшем

продуктовом магазинчике получаешь скидочку — 50% на любой товар. В чем прикол —

непонятно. Опытные экономисты пытались разобраться. Дулечки. Тайну знают только немцы.

Немцы вообще много чего знают. Например, как оказать первую необходимую помощь

хомяку при зубной боли. Приобрести грызуна там — головняк, сравнимый с оформлением

субсидии по безработице здесь.

Наши купили хомячка. Полдня оформляли бумаги. Что-то среднее между паспортом, гарантийным талоном и инструкцией по эксплуатации: возраст, полное имя, особые приметы; как кормить, чем кормить, когда делать прививки, кому звонить в случае болезни левой

задней лапы, кому насчет правой передней; не мочить, в банке не держать, крышкой не

накрывать, феном не сушить, в микроволновке не разогревать; к огню не подносить; хоронить

в случае безвременной хомячиной кончины там-то. В финале покупатели подписывают

трогательную бумагу: «Обязуюсь любить, холить и лелеять. Точка».

Немцы — не бюрократы, скорее педанты, говорит сестра. Они долго не могли привыкнуть к

тому, что все ходит точно по расписанию. Графики маршрутов транспорта точны до маразма, в

смысле до секунд. Так и пишут: «Автобус прибывает в 16.40.30». И не дай бог ему прибыть в

16.40.50. Недовольные пассажиры тут же сообщат куда надо. На крайняк — везде

видеокамеры. Стукачество не зазорно. Павлик Морозов, сто пудов, был немецкого

происхождения.

Соседи — страшные люди. Заносить в дом дорогую вещь опасно. Если телевизор, по

мнению соседей, слишком дорогой для эмигранта, его лучше покупать и заносить в дом

ночью, пока они спят. Настучат. Социальные работники тут же примчатся: «А ну-ка, ну-ка, скок

стоит?!»

Наши, по неопытности, продают на родине дома и квартиры, вывозят нетрудовые доходы, покупают песцовые шубы и гуляют в них днем, при соседях. Потом долго возмущаются

несправедливостью немцев, которые пособие им урезают.

Если ты на «социале» — должен быть бедным. Это аксиома. Не обсуждается.

Соседи между собой почти не общаются. Только на предмет уборки подъезда. Когда мои

въезжали в квартиру, сразу же выбежала тетка-немка и сообщила: «Мы тут по графику

убираем, следующая неделя ваша». В уборке важно не просто убирать, а убирать громко.

Греметь ведрами, ронять швабры. Если тихо, непременно спросят: «Вы что — не убирали»? Для

них наше «Там и так чисто» — не аргумент. Немцы не то чтобы совсем не сорят, просто

убирают часто, как результат — у них маниакально чисто.

Заветная мечта эмигранта — работа. Работа — синоним слова «свобода». Работать круто.

Если русский у русского спрашивает, чем занимаешься, и тот неожиданно отвечает:

«Работаю!» — второй непременно восклицает: «Та ты шо!» (или «че» — в зависимости от

региона). Вопрос «Где?» второстепенен. Работа — это, прежде всего, возможность взять

кредит, как следствие — построить дом, купить машину и перестать, наконец, оправдываться

перед теми, кто тебя содержит, за нецелевое использование хозяйских средств.

На работу устроиться запросто. Главное — знать язык. Но 95% работы — ручной труд.

Уборка, ремонт — в общем, обслуживающий персонал у немцев. Но всегда есть возможность

карьерного роста. То есть если ты парикмахер и много учишься, то обязательно станешь

старшим парикмахером, потом самым старшим. К старости непременно директором

парикмахерской. А потом — пенсия, ролики, парки…

Мы проболтали с сестрой целую ночь. Какой вывод я сделала? Эмиграция — это смена

одного пакета проблем на другой пакет проблем. Выбор пакета — это и есть пресловутая

свобода выбора.

P. S. Пошла провожать сестру в соседний дом. Пришлось вернуться. Забыли простынь.

Еженедельник «MediaPost» № 07 от 10 августа 2006 г., колонка  «Невыдуманная история»

ЗАЛОЖНИЦА ЧУЖОЙ ВОЙНЫ

Они прилетели на Украину в один день. Разными самолетами. Они не знают друг друга. Они ненавидят друг друга.

Они практически ровесники. Они оба видели войну. Близко. Они оба приехали в Харьков к детям. Они оба улетят

назад.

Ятим Мухаммед Ахмад — в Ливан.

Виктор Говоруха — в Израиль.

На один день я стала заложницей войны. Чужой войны.

С разницей в несколько часов каждый из них пытался доказать мне, что второй говорит

неправду. Мужчины никогда не видели друг друга. Меня потрясла их похожесть. Они

одинаково нервничают, когда говорят о войне, у них одинаково дрожат руки, когда

вспоминают о семьях, они одинаково вздрагивают, когда звонит телефон, они говорят

одинаковые фразы. Слово в слово. Я спросила:

— Почему?

— Мы защищаем свою страну, — ответили оба.

Я спросила:

— Зачем?

Виктор ответил:

— Если я, мой сын или брат не выйдут с оружием — нас убьют. У нас нет выбора!

Мухаммед сказал:

— Если я не буду стрелять, то будут стрелять в меня. Мне не оставляют выбора!

Я спросила, кто первый начал. Оба, не задумываясь, ответили: «Они».

Виктор живет в Назарете, в 65 километрах от Бейрута (Ливан). Ему 39 лет. Шесть из них он

живет в Израиле. Он говорит, там моя родина, там мой дом. Говорит с легким акцентом. Мне

показалось, он старается говорить с акцентом, чтобы подчеркнуть: «Я здесь иностранец». В

Харькове у него дети от первого брака. Он приехал к ним. Там тоже сын. Там бомбят.

— Снаряд взорвался где-то в 300 метрах от меня. Я шел на работу, на фабрику. Это

страшно. Сразу начал звонить домой, долго не мог дозвониться, нервничал.

— Какие слова ты произнес, когда понял, что жив? — спрашиваю.

— Барух Ашем, — говорит, — слава богу.

В день, когда Виктор улетал в Украину, сирена, предупреждающая о взрывах, звучала

четыре раза. За две минуты нужно собраться и спрятаться в бомбоубежище. Его семья живет в

современном доме, где есть комната безопасности — «хедер битахон». Это одна из комнат в

квартире, в которой толстые стены и железные ставни. Дома с такими комнатами начали

строить с 94 года, объясняет Виктор. Есть и общие бомбоубежища, как правило, в подвалах.

Когда он впервые услышал вой сирены, спустился с семьей в подвал, а там старые

холодильники, велосипеды…

— О чем говорят люди в бомбоубежище? Что чувствует человек, когда в любую минуту…?

— Ты драматизируешь, — говорит Виктор. — Обычные разговоры, как в метро или в

автобусе. Вот молодежь жалуется, как ужасно, что отменили дискотеки, — смеется мой

собеседник.

Дискотеки,

концерты,

фейерверки — публичные

увеселительные

мероприятия —

запрещены. Пока. Свадьбы, дни рождения евреи тоже стараются не «гулять». Война.

Виктор показывает мне металлический шарик, небольшой, как от подшипника. Это —

сувенир войны, говорит он. Такими шариками нашпигованы их бомбы. После обстрела ими

усыпаны улицы, дети выбегают из убежищ и собирают, как монетки на свадьбе.

Комендантского часа как такового в Назарете нет. Есть время, когда мусульмане не

молятся.

«Пока они кланяются своему Аллаху, — говорит Виктор, — я могу спокойно ехать по делам, стрелять не будут, сто процентов».

— Ты их ненавидишь? Ты делишь арабов на шиитов и нешиитов? На членов «Хезболлы» и

других партий? На мусульман и православных?

Он не дает мне договорить. Он хорошо понимает вопрос.

— Я ненавижу арабов. (Пауза.) Уточняет: — Арабов-мусульман.

Виктор просит меня подчеркнуть в записях (я делаю пометки в блокноте во время