Вадим понял, что гонорар, который он собирался объявить этим клиентам, не катит. Надо снижать раз в пять. Иначе сорвутся. Если алычу этот „бизнесмен“ не может купить на рынке, значит, либо „пустой“, либо жмот. В обоих случаях хороших денег на нем не поимеешь.

Наступил Новый год. Встречали его всей семьей в новой квартире Осиповых. Владимир Ильич, к вящему удивлению Наталии Васильевны, все время застолья расспрашивал зятя — что, в конце-то концов, происходит? Вадим объяснял, как понимал сам. Михаил Леонидович посматривал на эту сцену не без гордости. За время, прошедшее с открытия фирмы, он уже начал привыкать к тому, что Вадим — авторитет для юристов. Но если всезнающий спецкор „Правды“ так внимательно относится к рассуждениям его сына о политике, значит, и для него Вадим — авторитет.

Илона Соломоновна тоже, разумеется, прислушивалась время от времени к разговору сына и его тестя. Но ее переполняли совершенно иные чувства. Страх. Вадим так откровенно осуждал действующую власть, ее растерянность, отсутствие понимания роли нарождающегося класса капиталистов, что ей становилось не по себе. Прожитая жизнь научила ее, что любой разговор о политике, правительстве, — сфера интересов КГБ. Она предпочла бы, чтобы мужчины говорили о футболе. Но в сегодняшнюю новогоднюю ночь всех интересовала только эта самая треклятая политика!

Наталия Васильевна демонстративно общалась с Машей и Леной, обсуждая, в основном, предстоящую поездку в США. Ее задевала ситуация, когда молодой, пусть и хорошо зарабатывающий, зять, словно гуру, вещал и вещал, а муж, которым она привыкла гордиться, только слушал и задавал вопросы.

Анна Яковлевна и Эльза Георгиевна между салатами, карбонатом, шейкой и „семужкой“ с увлечением обменивались воспоминаниями, где и когда каждая из них научилась готовить то или иное блюдо.

Однако, как только Вадим закончил длинную тираду, суть которой сводилась к тому, что правительству, наконец, надо выработать внятную стратегию развития экономики, слово взяла Эльза Георгиевна.

— Все это уже было. И я это помню. В канун Февральской революции, в семнадцатом. Все то же самое. Пусто на прилавках, сумбур в головах. Прожекты одних, возражения других. Купечество гуляет, лошадей шампанским поит. Было, все было.

— Да! Именно так! — вдруг поддержала ее Анна Яковлевна. — Именно тогда Ленин написал: „Верхи не могут, а низы не хотят жить по-старому“. Он назвал это „революционной ситуацией“ и…

— И воспользовался ею! — сверкнув слезящимися от старости глазами, резко перебила бабушка Эльза. — Захватил власть, и вместо всех споров, как устроить жизнь лучше, просто всех ограбил!

— Как вы можете так говорить, Эльза Георгиевна?! — возмутилась Анна Яковлевна. — Ленин был великий тактик и стратег в одном лице. Он понимал, что нужно людям, а не только правящему классу. Он дал возможность рабочим и крестьянам начать жить нормальной жизнью. Он придумал ГОЭЛРО и осветил всю страну!

— А не он ли подписал Брестский мир? Не он ли выгнал из страны всю интеллигенцию? Писателей? Ученых?

— Да, Сикорский бы нам свой не помешал, — вдруг вставил слово Владимир Ильич. — Кстати, Бунин тоже.

Все присутствующие посмотрели на Лениного отца с большим осуждением. Так смотрят на шумного зрителя в зале, мешающего наслаждаться происходящим на сцене. Владимир Ильич сразу стушевался и промямлил:

— Это я так просто заметил.

Но бабушек вмешательство в их беседу представителя молодого поколения никак не смутило. Они просто не обратили на него внимания.

— Он сделал жизнь людей счастливой! Вспомните фильмы того времени. „Волга-Волга“, потом этот, как его… — Анна Яковлевна пыталась вспомнить название фильма с Мариной Ладыниной и Зельдиным. — Ну, этот, где песня „Если с ним подружился в Москве“. Про ВДНХ.

Эльза Георгиевна не пришла на помощь подруге. Наоборот, решила ее добить:

— О чем вы говорите, дорогая? А не тогда ли, когда на экранах шли эти шедевры, расстреляли вашего мужа? Не тогда ли посадили вас?

— Дорогая моя, — воспряла духом бабушка Аня, испытывавшая чувство неловкости за временный провал в памяти. — Вы прекрасно знаете, что это были ошибки. И именно партия Ленина реабилитировала и меня, и мужа.

— Только его почему-то посмертно.

— Неважно. Добро всегда торжествует с небольшим опозданием, — не сдавалась разошедшаяся старая большевичка.

— Ладно. Посмотрим, что сделает ваш Ельцин. Помяните мое слово, так же, как Ленин, захватит власть, заберет все у богатых и пообещает раздать бедным.

— И ничего удивительного, — не расслышав всех слов Эльзы, бодро продолжила Анна Яковлевна, — Ельцин воспитанник нашей партии. Он прекрасно знает труды Ленина. Он сам из народа и понимает, что народу нужно.

Все рассмеялись. А бабушки, растерянно оглядываясь, так и не поняли, что же смешного было в их споре. На всякий случай Анна Яковлевна произнесла свое коронное: „Ай, вы все дураки!“ А потом безмятежно вернулась к салату.

Времени до отъезда оставалось все меньше. Вадим с утра до вечера пропадал в новом офисе, стараясь быстрее наладить его работу, распределить своих клиентов между верными ему коллегами, и, главное, ввести в курс дела нового бухгалтера. Формально тот числился замом главного бухгалтера кооператива Аксельбанта, но на самом деле работал на фирму. Вадим искал хоть какой-то противовес влиянию Марлена на время своего отсутствия. Аксельбант поддержал его мысль об отдельном неформальном учете денег юридического филиала кооператива.

С Сашей Вадим вроде как согласовал свою идею, тот ничего подозрительного в ней не заметил. А Кашлииский опрометью побежал к Марлену только после знакомства с новым бухгалтером.

Короче, Марлен узнал о новой придумке Вадима слишком поздно, — человек уже работал.

Позвонила Лена. Вадим, раздраженный тем, что его прервали в самый разгар деловой страды, чертыхнулся про себя.

— Ты новости слышал?

— Нет. А что случилось?

— По „Маяку“ говорили что-то про обмен денег. Не очень поняла. Кажется, меняют сто и пятидесятирублевые купюры. И еще что-то про вклады в сберкассах сказали.

— Понял. Сейчас разберусь. Думаю, слухи.

Вадим набрал номер Михаила Стоцкого. Это был его недавно обретенный клиент, владевший почти десятью кооперативами и как-то связанный с Министерством финансов. По крайней мере, он пару раз об этом обмолвился.

Голос Стоцкого звучал раздраженно и непривычно растерянно. Все, что удалось выудить из него Вадиму, сводилось к простому: „Ограбили!“ Да, информация об обмене пятидесяти и сторублевых купюр не „утка“. Да, в сберкассах очереди такие, что не протолкнешься. Друзья Стоцкого из Минфина помочь ничем не могут. В каждой сберкассе полно милиции, а в кабинетах заведующих сидят комитетчики. Словом — „спасайся, кто может и как может“.

Вадим вышел на балкон Пассажа. Ошалелые покупатели носились от отдела к отделу, пытаясь хоть как-то с пользой потратить свои кровные. Но большинство отделов либо срочно закрылись на учет, либо отказывались принимать злосчастные купюры. Вадим направился к директору Пассажа, моложавой толстушке, поглядывавшей уже несколько дней на него может и не зазывно, но с явной симпатией.

— Вадим Михайлович, дорогуша вы мой, рада бы помочь, но не могу. Нас предупредили, что выручка в крупных купюрах сегодня, завтра и послезавтра не должна быть больше, чем в среднем на той неделе. Я сама в полной растерянности, — и понизив голос до шепота, добавила: — Честно говоря, я вообще запретила принимать „пятидесятки“ и „сотки“. Надеюсь, хоть что-то смогу обменять себе и своему комсоставу. Могу вам обменять тысячу.

Возвращаясь в офис, Вадим продумал план действий.

Позвонил Лене и велел срочно привезти к нему все наличные, которые хранилисьдома. А их собралось, худо-бедно, почти двадцать тысяч рублей. Правда, две с половиной тысячи были двадцатипятирублевыми купюрами. Но остальные, как назло, — крупными.