Письмо от 21 сентября 1897 года, в котором он сделал это сообщение Флиссу, — вероятно, самое ценное из тех, которые сохранились. В этом письме он высказывает четыре причины для своих растущих сомнений. Первой причиной являлись его многочисленные разочарования в своей неспособности довести анализы до полного завершения; результаты были поверхностными как с научной, так и с терапевтической точек зрения. Второй причиной было его изумление по поводу того, что отцы всех его пациентов проявляли склонность к сексуальным домогательствам; если это было бы действительно так, тогда такое поведение должно было бы встречаться гораздо чаще, а не только в случаях истерии, так как требуются различные побочные факторы, способные привести к этому недугу. Третьей причиной стало ясное осознание им того факта, что в бессознательном нет критерия реальности, поэтому там истина не отличается от эмоционального вымысла. Четвертой причиной было соображение по поводу того, что подобные воспоминания никогда не возникают в бредовых состояниях даже при самых тяжелых психозах.
Хотя в предыдущие месяцы Фрейд интенсивно исследовал сексуальные фантазии, связанные с детством, одновременно с этим он стойко держался своей веры в реальность рассказываемых ему совращений. Отказаться от этой веры было нелегко, и очень вероятно, что решающим фактором в этом отказе явился его собственный психоанализ, который он провел в июне того года.
Читая это письмо, ощущаешь, что его писал человек, находящийся в сильном возбуждении. Есть строки, указывающие на то, что теперь, когда ему придется отказаться от своего «ключа» к разгадке секретов истерии, его надежды стать знаменитым и процветающим врачом полностью рухнут. «Я видоизменю слова Гамлета: „Готовность — это все“[90] и т. д., на слова: „Быть бодрым — это все“. Я действительно, должно быть, очень огорчен. Надежда на вечную славу была так же прекрасна, как и надежда на несомненное богатство, полную независимость, возможность совершать путешествия и спасение детей из страны тревог, которые испортили мою юность. Все это зависело от того, преуспеет ли моя истерия (невротика) или нет. Теперь я снова скромно могу подчинить себя ежедневным заботам и экономии».
В 1914 году Фрейд следующим образом описал свое состояние при этом открытии:
Когда эта этиология рухнула вследствие ее неправдоподобия и противоречия с несомненно установленными фактами, то непосредственным следствием этого явился период полнейшей растерянности. Анализ приводил вполне правильным путем к этого рода детским сексуальным травмам, и тем не менее они оказывались ложью. Почва действительности была, таким образом, утеряна. В это время я охотно бросил бы всю работу, подобно моему почтенному предшественнику Брейеру после сделанного им неприятного открытия (случай с Анной О.). Может быть, я устоял только потому, что у меня не было выбора начинать что-либо другое. В конце концов я стал понимать, что никто не имеет права отчаиваться только потому, что обманулся в своих ожиданиях, но что следует проверить, не ошибся ли он в своих предположениях. Если истерики указывают на вымышленные травмы как на причину симптомов болезни, то сущность этого нового факта сводится к тому, что они фантазируют о таких сценах, и поэтому необходимо считаться с этой психической реальностью так же, как и с практической.
Довольно интересно, что этот драматический отчет не полностью совпадает с его описанием своего состояния в письме, которое мы только что процитировали. Правда, здесь он признает: «Теперь я не знаю, где нахожусь, так как не достиг еще теоретического понимания действия механизма вытеснения». И выходит, что лишь это волновало его в то время. Обсуждая свое недоумение по поводу теоретического понимания действия механизма вытеснения, Фрейд говорит: «Если бы я был подавленным или усталым, такие сомнения могли бы рассматриваться как признаки слабости. Но так как я нахожусь в прямо противоположном расположении духа, я должен рассматривать эти сомнения как результат честной и энергичной интеллектуальной работы и гордиться своими критическими способностями, проявляющимися в такой сосредоточенности. В конце концов, возможно, эти мои сомнения являются всего лишь эпизодом на пути к дальнейшему знанию».
Что касается результатов этой его грубой ошибки с далеко идущими последствиями, он совершенно неожиданно сознается, что «ничуть не чувствует ни малейшего стыда по этому поводу, хотя, — добавляет он, — обстоятельства, казалось бы, требуют этого…» А далее у него следует очаровательный отрывок: «Конечно, я не буду говорить об этом в Гаде или кричать об этом на улицах Аскалона, в стране Филистимлян[91], но, между нами говоря, у меня чувство скорее победы, чем поражения».
И для такого его приподнятого настроения были все основания, так как с помощью этого приобретенного им осознания он стоял накануне исследования всей сферы детской сексуальности и завершения своей теории психологии сновидений — двух его самых великих достижений.
Глава 12
Ранняя психопатология (1890–1897)
К 1890 году Фрейду на несколько лет пришлось отказаться от какой-либо дальнейшей лабораторной работы в области нейрогистологии, и, хотя к этому времени он уже стал компетентным неврологом, он не проявлял сколько-нибудь серьезной заинтересованности в клинической неврологии. К счастью, сама частная практика приводила к нему в основном невротичных пациентов. Возникающие в связи с ними проблемы вскоре пробудили интерес Фрейда к их случаям. Почему-то Фрейд никогда не считал клиническую неврологию «научной» и страстно желал вернуться к «научной» работе. Не совсем понятно, что он понимал под этим словом, но анатомия мозга занимала его внимание. Под этим словом Фрейд подразумевал не просто «самобытное исследование», а нечто более фундаментальное — возможно, такое исследование, которое прольет свет на природу человека, на взаимосвязь между телом и разумом и на то, как человек стал сознающим себя животным.
Единственная его работа в области неврологии, которую он высоко ценил, была работой по афазии, а так как речь является единственной функцией, где имеется какая-то возможность связать разум с мозгом (берет начало от открытия Брока локализации этой функции в лобной извилине левого полушария), то, естественно, можно понять особый интерес Фрейда к этой функции.
В отличие от клинической неврологии клиническая психопатология вызывала у Фрейда глубокий интерес. Те наблюдения и открытия, которые он сделал в этой области, сами по себе образовывали захватывающие интеллектуальные проблемы, но даже подобный интерес был на втором месте по сравнению с более грандиозным планом создания исчерпывающей теории невротических проявлений. А эта проблема, очевидно, очень сильно захватила Фрейда, так как, занимаясь ею, он надеялся исследовать структуру и деятельность разума в целом.
В этом сказался его подлинный гений. Тогда как многие люди считали и до сих пор считают, что неврозы — это просто расстройства, болезни, представляющие собой отклонения от нормы, Фрейд, должно быть, уже в самом начале предугадал не только то, что они представляют собой просто один из видов душевной деятельности, но также то, что их изучение откроет доступ к глубинным областям всякого разума. Психопатология, понимал он, станет средством приближения к психологии в целом и, возможно, самым ценным средством такого приближения. В одной из своих работ за 1896 год он действительно употребляет выражение «будущая психология невроза» для обозначения такой психологии, «для подготовки пути к которой философы сделали очень мало».
В последующие годы оппоненты деятельности Фрейда вновь и вновь ссылались на этот источник его знаний как на лишающий его обобщения законной силы. Как можно вывести что-либо ценное для людей со здравым разумом из ненормальных и «болезненных» состояний? Фрейд сам довольно скоро опроверг такое возражение в «Очерках об истерии»: «Естественно, что при такой работе надо освобождаться от теоретических предубеждений, что приходится иметь дело с ненормальными мозгами дегенератов и неуравновешенных людей, которые свободно отбрасывают общие психологические законы связывания представлений, при которых любое представление может чрезмерно интенсивно расти без мотива или может остаться несокрушимым при отсутствии психологической причины. Для истерии опыт говорит о противоположном; если обнаружили скрытые — часто оставшиеся неосознанными — мотивы и их учитывают, то в истерических связях мыслей не остается ничего загадочного и неправомерного».
