Последующая судьба этих важных писем уже была ранее описана.
В марте Фрейд становится еще более озабоченным по поводу приближения нацистского правления. «По всей видимости, политическая ситуация становится еще более печальной. Вероятно, нет никакого препятствия вторжению нацистов со всеми гибельными последствиями такого вторжения как для психоанализа, так и для всего стального. Моя единственная надежда состоит в том, что я до этого не доживу…»
Эдуард Пишон, французский аналитик, который оказался зятем Пьера Жане, написал Фрейду письмо, в котором спрашивал, не может ли Жане навестить его. Вот комментарий Фрейда Мари Бонапарт на это письмо:
Нет, не хочу видеть Жане. Я не могу удержаться от упрека в его адрес за то, что он вел себя несправедливо в отношении психоанализа, а также меня лично и никогда не исправил содеянного. Было достаточно глупо с его стороны заявить, что идея сексуальной этиологии неврозов могла возникнуть лишь в атмосфере города, подобного Вене. Затем, когда французские авторы пустили в ход клевету, будто я слушал его лекции и украл его идеи, он мог одним словом положить конец всем этим толкам, ведь я никогда не видел его и не слышал его имени во времена Шарко. Такого слова он не сказал. Вы можете получить представление о его научном уровне по его высказыванию, что бессознательное является unefagon de parler[187]. Нет, я его не приму. Вначале я думал избавить его от подобного обращения, сказав, что плохо себя чувствую или что я более не могу разговаривать по-французски, а он, несомненно, не понимает ни слова по-немецки. Но я принял обратное решение. Нет никакой причины идти ради него на какие-либо жертвы. Честность является здесь единственно возможной вещью; грубость здесь вполне законна.
Фрейд выехал из Вены на ту же самую виллу в Гринцинге 30 апреля, несмотря на то, что в этот день он страдал от сильного приступа отита. В конце этого месяца он в очередной раз очутился в санатории «Ауэрсперг» для еще одной из своих многочисленное операций, на этот раз внутривенной инъекции evi pan. В целом, однако, это лето, так же как и осень, прошло вполне терпимо, а приятные окрестности доставили Фрейду много удовольствия.
В ноябре он написал следующее письмо Стефану Цвейгу:
Вена, 17.11. 1937.
Дорогой господин доктор!
Не могу с уверенностью сказать, чего больше яиспытал— радостиилипечали, — прочтя Ваше милое письмо. Я страдаю от времени, как и Вы, и, как и Вы, нахожу единственное утешение в чувстве сродства с немногими другими, нахожу его в убежденности, что для нас остались дорогими одни и те же вещи, одни и те же ценности кажутся нам нетленными. Но я вправе по дружбе завидовать Вам в том, что Вы можете защититься прекрасной работой. Дай Вам Бог свершить как можно больше! Заранее наслаждаюсь Вашим «Магелланом».
Моя работа лежит позади, как Вы сами говорите. Никто не может предсказать, какие грядущие времена оценят ее. Сам я в этом не столь уверен, ведь сомнение неотделимо от исследования, а больше, чем толику истины, достичь не удалось. Ближайшее будущее выглядит сумрачно и для моего психоанализа. Во всяком случае, в те недели или месяцы, которые мне осталось прожить, я не испытаю ничего радостного.
Против собственного намерения я прибыл в Калаген, поскольку хотел быть ближе к Вам. Я не желаю, чтобы меня чествовали, как морскую скалу, о которую тщетно бьются волны прилива. Но хотя мое упрямство и молчаливо, оно тем не менее остается упрямством, и impavidum ferient ruinae[188].
Я надеюсь, Вы не заставите меня слишком долго ждать возможности прочтения Ваших ближайших прекрасных и смелых книг.
Сердечно приветствую Вас, Ваш старик, Зиг. Фрейд.
Глава 31
Лондон — конец
Вторжение нацистов в Австрию, которое произошло 11 марта 1938 года, стало для Фрейда сигналом для отъезда из своего дома за границу, идя, таким образом, дорогой своих предков, которым столь часто приходилось устало тащиться на чужбину. Но это была страна, где он был более желанен, чем в любой другой. Во многих случаях в своей жизни Фрейд обсуждал возможность совершения такого шага, и часто его приглашали сделать этот шаг. Но нечто глубинное в его натуре всегда восставало против такого решения, и даже в такой критический момент он все еще крайне не желал обсуждать это.
Зная, насколько сильно такое его нежелание и сколь часто в последние несколько лет он выражал свою решимость оставаться в Вене до конца, я не очень надеялся на благоприятный результат. Но пару дней спустя после вторжения у меня состоялся телефонный разговор с Дороти Берлингэм, которая к этому времени стала почти что одним из членов семьи Фрейда, и три телефонных разговора с Мари Бонапарт в Париже, поэтому я решил предпринять последнюю попытку убедить Фрейда изменить свою точку зрения. К этому времени в Вену не летал ни один самолет, но 15 марта я прилетел в Прагу, где нашел небольшой моноплан, на котором и завершил это путешествие. Зрелище при приземлении производило достаточно гнетущее впечатление. Поле аэродрома было битком набито немецкими военными самолетами, а несмолкаемый гул их моторов наводил на венцев страх. Улицы заполнены ревущими танками, а также орущими людьми, выкрикивающими «Хайль Гитлер», однако легко было заметить, что большинство из них были приехавшие немцы, присланные сюда на поездах Гитлером. После того как я зашел к своей свояченице, где со мной связалась Анна Фрейд, я сначала по ее совету отправился в помещение «Verlag» где, как мы надеялись, подтверждение мною его международного статуса может принести пользу. Лестницы и комнаты там были заняты злодейского вида молодчиками, вооруженными кинжалами и пистолетами, в углу под арестом сидел Мартин Фрейд, а нацистские «власти» были заняты подсчетом небольшой суммы денег, найденной в ящике стола. Как только я начал говорить, меня также арестовали, а высказываемые ими замечания, когда я попросил предоставить мне возможность соединиться с английским посольством (к которому у меня имелись особые представления), показали мне, насколько низко упал престиж моей страны после успехов Гитлера. Однако час спустя меня освободили, и я отправился вниз по улице в жилище Фрейда.
Тем временем там происходила любопытная сцена. В квартиру вторглась банда, похоже, из СА, и двое или трое из них ворвались в гостиную. Миссис Фрейд, оказавшись в такой критической ситуации, реагировала на данное вторжение исключительным самообладанием. Самым любезным образом она пригласила часового, стоящего у двери, садиться; как она сказала мне впоследствии, для нее было неприятно видеть, как незнакомый ей человек стоит в ее доме. Это вызвало у них некоторое замешательство, которое усилилось следующим ее поступком. Принеся деньги на ведение домашнего хозяйства, она положила их на стол со словами, столь свойственными ей за обеденным столом: «Господа, не хотите ли вы помочь себе сами?» Затем Анна Фрейд сопроводила их к сейфу, стоящему в другой комнате, и открыла его. Все награбленное составило около 6000 австрийских шиллингов (примерно 300 фунтов). Они обсуждали перспективы продолжения своих мелких грабежей, когда в дверях появилась болезненная и изможденная фигура. Это был Фрейд, которого потревожил шум. Он умел так хмуриться со сверкающими от ярости глазами, что ему мог бы позавидовать любой пророк Ветхого Завета, а эффект, производимый его хмурым выражением лица, довершил замешательство визитеров. Сказав, что они зайдут в другой раз, они торопливо удалились. Неделю спустя пришло гестапо и сделало тщательный обыск во всех комнатах, якобы в поисках политических антинацистских документов; довольно важно, однако, что они не вошли в личные комнаты Фрейда. Когда они уходили, они взяли с собой Анну Фрейд.
Сразу же после того, как я пришел в его дом, мы сердечно поговорили с Фрейдом. Как я и опасался, он намеревался остаться в Вене. На первый мой довод о том, что он не один в мире и что его жизнь дорога многим людям, он со вздохом ответил: «Один. Да если бы я только был один, я бы давно уже покончил счеты с жизнью». Но ему пришлось согласиться с силой моих аргументов, и после этого он стал говорить, что чересчур слаб, чтобы путешествовать куда бы то ни было; он даже не сможет влезть в купе, если придется ехать континентальными поездами. Когда с такой его отговоркой не согласились, он указал на тот факт, что ни одна страна не разрешит ему в ней поселиться. Этот аргумент действительно являлся довольно весомым; в наши дни людям почти невозможно себе представить, сколь ужасно негостеприимной была любая страна для предполагаемых эмигрантов, настолько сильно ощущалась безработица. Франция была единственной страной, которая предоставляла иностранцам всевозможные свободы, но с тем условием, что они не будут зарабатывать в ней себе на жизнь; таким образом, если они этого пожелают, их приглашали во Францию голодать. Я мог лишь попросить Фрейда позволить мне по моем возвращении в Англию попытаться узнать, не может ли быть сделано для него исключение. Тогда он высказал последнюю причину. Он не может покинуть свою родину, ибо это будет похоже на оставление солдатом своего поста. Я успешно преодолел такое его отношение, проведя аналогию с Лайтоллером, помощником капитана «Титаника», который так и не покинул свой корабль, но которого покинул сам корабль; таким образом, я добился окончательного согласия Фрейда на отъезд.
