Очень важно различать гипотетические аспекты влечения к смерти и клинические наблюдения, которые связаны с этой теорией вторично. Эдвард Бибринг хорошо указал на этот момент в следующем высказывании: «Влечения к жизни и смерти не являются психологически познаваемыми как таковые; они являются биологическими инстинктами, существование которых требуется одними гипотезами. А коль скоро это так, то из этого следует, что, строго говоря, эта теория первичных влечений является концепцией, которую можно приводить в качестве доказательства только в теоретическом контексте, а не при обсуждении какой-либо клинической или эмпирической сущности. В этих областях идея об агрессивном и деструктивном влечениях окажется достаточной для объяснения всех фактов, которые находятся перед нами».

Огромная умственная работа, присутствующая в рассматриваемой нами сейчас книге, никоим образом не делает вереницу мыслей в ней легкой для улавливания ее смысла, и несколько аналитиков, включая меня, пытались изложить эту книгу более простым языком, и взгляды Фрейда на эту тему часто истолковывались довольно неверно.

Вторая книга, относящаяся к этому периоду, — «Психология масс и анализ Я» — была задумана во время того же самого взрыва продуктивности, который породил «По ту сторону принципа удовольствия». Фрейд начал писать эту книгу зимой 1919/20 годов и закончил весной 1921 года.

Таким образом, мы видим, что в течение первых двух лет после войны Фрейд восстановил свою активную жизнь, был полон новых продуктивных идей и практических планов широкого распространения знаний, содержащихся в его трудах, в мир. Никогда больше дела не шли у него так хорошо. Его мужеству предстояло подвергнуться тягостному испытанию разочарованием в друзьях и страшному физическому страданию.

В отношении Фрейда к Комитету в целом было нечто такое, что превосходило его сердечность по отношению к каждому члену Комитета в отдельности, и это важно иметь в виду, обсуждая дальнейшие события. Более, чем личную дружбу, Фрейд начал высоко ценить важность своих открытий и все, что из них вытекало. Его главнейшей задачей стало сохранение и развитие этих знаний, что можно сравнить с чувствами добросовестного наследственного землевладельца к своему имению. Теперь Фрейд больше не рассчитывал жить долго, так что он был глубоко озабочен передачей основного дела своей жизни — заботы о психоанализе — тем, кого можно было назвать его наследниками. Во время поездки в Америку в 1909 году Фрейд имел обыкновение рассказывать свои сновидения попутчикам Юнгу и Ференци, а они рассказывали ему о своих сновидениях. Они говорили мне впоследствии, что главной темой его сновидений являлось беспокойство о будущем его детей и судьбе психоанализа.

Было бы ошибкой полагать, что Фрейд ощущал какую-либо личную зависимость от кого-нибудь из членов Комитета, даже от самого близкого ему — Ференци. Его отношение к нам было скорее отцовским, нежели отношением коллеги. Он интересовался нашим благополучием и нашей семейной жизнью, особенно жизнью наших детей, но у него не было причин вдаваться в интимные стороны нашей жизни, кроме как в случае с Ференци, который сам постоянно требовал его помощи в своих личных затруднениях.

Особой заботой Фрейда было сохранение гармонии в Комитете. Долго ли сможет продолжаться такая гармония в группе, состоящей из мужчин очень различных темпераментов, представляющих пять национальностей, которые редко имели возможность собираться вместе для обмена своими взглядами и укрепления дружбы? Кроме этой дружбы нас, конечно, крепко связывала преданность совместному делу, делу развития психоаналитических знаний. Источником разногласий, наиболее вероятно, могло стать какое-либо отступление от следования этой цели, как оно и случилось.

Так гармония, которая преобладала в течение примерно десяти лет, теперь была серьезно нарушена. Возник пагубный дух разногласия, и к 1923 году Комитет, столь важный для спокойствия духа Фрейда, казался доживающим последние дни. И действительно, он прекратил функционировать в течение нескольких месяцев. Неудивительно, что такой печальный поворот событий глубоко огорчил Фрейда, в особенности потому, что это совпало с возникновением у него ракового поражения и он об этом знал. Его сила духа, философская покорность судьбе уже в который раз помогли ему вынести всю тяжесть этого удара с присущим ему мужеством. Но он не был бы самим собой, если бы не укорял тех, кого считал ответственными за происшедшее. Его гнев пал на Абрахама и в меньшей степени на меня. И только через несколько лет стал очевиден подлинный источник этих неприятных событий, а именно потеря духовной целостности со стороны Ранка и Ференци.

Первым признаком какого-то неблагополучия явилось постепенное возрастание напряженности между мной и Ранком по поводу публикаций. Виной тому были обстоятельства того времени и определенная несовместимость наших темпераментов. Я всегда очень любил Ранка и продолжал питать к нему самые дружеские чувства вплоть до момента разрыва. Мы всегда приходили с ним к абсолютному согласию, когда встречались для обсуждения работы. Однако работа на расстоянии друг от друга оказалась совсем другим делом, и это привело к трудностям, которые, возможно, были бы улажены, если бы мы жили в одном городе. В нашем совместном плане организации английской прессы в 1919 году, которая должна была поддерживать «Verlag», мы сделали фатальные финансовые просчеты. Более того, общий механизм жизни настолько разладился в Австрии после войны, что для того, чтобы что-либо в ней сделать, надо было преодолеть неописуемые трудности. Бумагу и шрифт приходилось выпрашивать во всевозможных местах, рабочие часто выражали свое недовольство условиями жизни, а средства сообщения были чрезвычайно медленными. Ранк героически сражался с бесконечными проблемами и прилагал сверхчеловеческие усилия, справляясь с трудностями чуть ли не в одиночку; ему, например, пришлось самому купить веревку для перевязки посылок с книгами и лично носить их на почту. Такое напряжение сказалось на его чувствительной натуре.

В личном плане наши отношения были осложнены одной моей наклонностью, которая часто становилась причиной моих затруднений в жизни, — довольно навязчивой потребностью действовать как я считал нужным, рискуя при этом своей нетерпимостью к любой небрежности оскорбить чувствительность сотрудничающих со мной людей. Ранк, со своей стороны, работал почти с маниакальной яростью, стремясь довести издательский процесс до конца и издавать книги любой ценой, поэтому мои периодические протесты раздражали его сверх всякой меры. Он отвечал (а может быть, начинал он?) повелительным и грозным тоном, который я находил очень странным со стороны своего старого друга. Я не мог понять, что пробудило эту грубую, диктаторскую и до этой поры незаметную черту в натуре Ранка; потребовалась пара лет, прежде чем стало очевидно, что маниакальная фаза его депрессивной циклотимии[163] постепенно усиливается.

Я знал, что в детстве Ранк много страдал от глубоко вытесненной враждебности к своему брату, за чем обычно скрывается такое же отношение к отцу. Теперь это стало для меня ясно, и моей главной заботой стало защитить Фрейда от последствий. Я понимал, как много для Фрейда значила гармония в Комитете, и поэтому стремился скрывать от него затруднения между мной и Ранком, который, однако, имел свою точку зрения и не был столь же щепетилен. Он постоянно рассказывал Фрейду о том, каким невыносимым коллегой я оказывался, а природный скептицизм Фрейда обычно изменял ему в таких личностных ситуациях. Я продолжал уверять Фрейда, что ему не стоит беспокоиться на наш счет, что мы с Ранком наверняка сможем привести в порядок наши дела, но его мнение обо мне ухудшилось.

В течение трех лет я жил, опасаясь, как бы «враждебность к брату» у Ранка не регрессировала в более глубокую «враждебность к отцу», и безосновательно надеялся, что это не случится при жизни Фрейда.[164] К сожалению, мои опасения оправдались, так как в конце этого периода Ранк открыто выразил свою неконтролируемую враждебность к Фрейду.