Затем пришло более полное изложение его точки зрения.
Я согласен, что у меня есть причины радоваться, что Вы находитесь во главе психоаналитического движения, и не только из-за юбилейной книги. Вы встречаете мои опасения с таким пониманием, что я осмеливаюсь пойти на шаг дальше.
Поэтому давайте откажемся от юбилейной книги или от тома избранных трудов и т. п. Я возвращаюсь к своему предложению об альбоме и сознаюсь, что теперь оно в такой же малой степени меня удовлетворяет; на самом деле оно мне абсолютно не нравится. Не говоря уже о двух таких возражениях, что создание подобного альбома сопряжено с большими трудностями и не дает никакой гарантии, что я доживу до этой даты, в данный момент меня ужасает эстетическая чудовищность 400 фотографий в большинстве своем некрасивых людей, из которых я не знаю половину и многие из которых не хотят обо мне ничего знать. Нет, времена сейчас не подходят для празднества, «intra Iliacos mums пес extra»[183]. Как мне кажется, единственной возможной вещью в данном случае будет отказ от какой-либо общей акции. Кто ощущает потребность в том, что он должен меня поздравить, пусть сделает это, а кто не ощущает такой потребности, не должен бояться моей мести.
Здесь есть еще одно соображение. Каков скрытый смысл такого празднования больших круглых дат в жизни человека? Несомненно, здесь заключена некая мера триумфа над скоротечностью жизни, которая, как мы никогда не забываем, готова нас поглотить. Тогда человек наслаждается разновидностью общего чувства того, что мы сделаны не из такого уж хрупкого материала, который мог бы помешать нам победоносно сопротивляться враждебным действиям жизни в 60, 70 или даже SO лет. Такое празднование можно понять и согласиться с ним, но оно явно имеет смысл, лишь когда доживший до него может, несмотря на все свои раны и шрамы, присоединиться к пирующим как здоровый человек; празднование теряет этот смысл, когда юбиляр является инвалидом, у которого абсолютно нет праздничного настроения. А так как у меня именно такой случай и я сам выношу всю тяжесть своей судьбы, я предпочел бы, чтобы мое 80-летие считали моим личным делом — особенно мои друзья.
На данное время этот вопрос был улажен, но с приближением этой страшной для Фрейда даты его опасения о том напряжении, которое потребуется от него в этот день, продолжали возрастать. Большое количество его приверженцев и незнакомых ему людей объявили о своем намерении нанести ему визит в этот день. Среди них были Эйтингон, Ландауэр, Лафорг и я. Мари Бонапарт обещала прийти, но затем заботливо отложила свой визит на более позднее время. Фрейд написал Арнольду Цвейгу о намерениях прессы по поводу этого события в различных странах и заметил: «Какая чепуха думать о компенсации плохого обращения со мной в течение моей долгой жизни в столь сомнительном возрасте. Нет, уж лучше останемся врагами». Он утешал себя мыслью о том, что данное празднование будет длиться всего лишь несколько дней и что оно может иметь место лишь однажды за всю жизнь: «После него будет чудесный отдых, когда никакой петушиный крик не сможет мне мешать».
Сам день его рождения прошел достаточно спокойно, комнаты Фрейда превратились в цветочный магазин, столь много было прислано букетов. Он прекрасно себя чувствовал, поправившись после операции в марте. И шесть недель спустя после этого дня Фрейд все еще продолжал отвечать на поздравления, поступающие со всего мира.
Это событие привело к очень приятному обмену письмами между двумя великими людьми XX столетия, которые будут здесь приведены полностью.
Принстон, 21.4.1936.
Уважаемый господин Фрейд!
Я рад, что это поколение имеет счастливую возможность выразить Вам, одному из величайших учителей, свое уважение и свою благодарность. Для скептически настроенных непрофессионалов Вы, несомненно, не облегчили пути нахождения независимого суждения. До самого последнего времени я мог только чувствовать умозрительную мощь Вашего хода мыслей, с его огромным воздействием на мировоззрение нашей эры, но не был в состоянии составить определенное мнение о том, сколько он содержит истины. Недавно, однако, мне удалось узнать о нескольких случаях, не столь важных самих по себе, но исключающих, по-моему, всякую иную интерпретацию, кроме той, что дается теорией вытеснения. То, что я натолкнулся на них, чрезвычайно меня обрадовало; всегда радостно, когда большая и прекрасная концепция оказывается совпадающей с реальностью.
С самыми сердечными пожеланиями и глубоким уважением,
Ваш А. Эйнштейн.
P.S. Пожалуйста, не затрудняйте себя ответом на это письмо. Мое удовольствие по поводу его написания вполне достаточно.
Вена, 3.5.1936.
Уважаемый господин Эйнштейн! Напрасно Вы возражали против того, чтобы я ответил на Ваше доброе письмо. Я действительно должен Вам сказать, как я рад слышать об изменении в Вашем суждении — или, по крайней мере, о начале такого изменения. Конечно, я всегда знал, что Вы «восхищаетесь» мною лишь из вежливости и почти совсем не верите в любую из моих доктрин, хотя я часто спрашивал себя, чем еще можно восхищаться в этих теориях, если они несправедливы, то есть если они не содержат большой доли истины. Между прочим, не кажется ли Вам, что ко мне относились бы лучше, если бы в моих доктринах содержался больший процент ошибок или безумия? Вы настолько меня моложе, что я могу надеяться считать Вас среди моих «последователей» к тому времени, когда Вы достигнете моего возраста. Так как в то время я уже не смогу об этом узнать, я предвкушаю удовольствие от этого сейчас. (Вы знаете, что я имею здесь в виду: ein Vorgefuhl von solchem GSickgeniesse ich, и т. д.)[184] Сердечно преданный и неизменный почитатель,
Ваш Фрейд.
Основным событием этого дня, которое доставило Фрейду больше всего удовольствия или против которого он меньше всего возражал, был визит к нему Томаса Манна. 8 мая Манн зачитал написанное им обращение перед Академическим обществом психологической медицины. В этот месяц он читал его пять или шесть раз в различных местах, а затем, шесть недель спустя, он зачитал это обращение Фрейду, который заметил, что оно даже лучше, чем он себе представлял по слухам. Но Фрейд не обманывался относительно других проявлений любви к нему: «Венские коллеги также отмечали это событие и невольно выдавали всевозможные намеки на то, насколько трудным делом было для них меня поздравлять. Министр образования церемонно поздравил меня, но австрийским газетам, под страхом конфискации, запретили упоминать об этой симпатичной акции. Многочисленные статьи здесь и за рубежом достаточно ясно выразили свое неприятие и ненависть. Так что я с удовлетворением наблюдал, что честность еще не совершенно исчезла из этого мира».
Среди многих подарков, которые получил Фрейд, было обращение, подписанное Томасом Манном, Роменом Ролланом, Жюлем Роменом, Г. Уэллсом, Вирджинией Вульф, Стефаном Цвейгом и другими писателями и деятелями искусства (еще 191 подпись). Манн лично прочел Фрейду это обращение в день его рождения.
Приходило, конечно, много желающих повидать Фрейда. Один из них спросил Фрейда, как он себя чувствует, и услышал в ответ: «Как чувствует себя человек в возрасте 80 лет, не является темой для разговора».
В это же самое время Фрейд был избран почетным членом Американской психиатрической ассоциации, Американской психоаналитической ассоциации, Французского психоаналитического общества, Нью-Йоркского неврологического общества и Королевской медико-психологической ассоциации.
А самое главное, ему было присвоено наивысшее официальное звание, какое он когда-либо получал и которым дорожил больше всех других, — звание члена-корреспондента Королевского общества. Его кандидатура на получение данного звания была выдвинута одним видным физиком, бывшим моим пациентом, и я помню, как Уилфред Троттер, который тогда состоял в совете этого общества, сказал мне, какое удивление это вызвало. Они все смутно слышали о Фрейде, хотя ни один из них не был знаком с какой-либо из его работ. Но Троттер обладал способностью убедить любой комитет.
