Коля хитро прищурился.

— Не сам. Немец один посоветовал.

— Что, что?

— Верно, немец. Он у нас на квартире стоял. Добрый такой дядька. Бывало все рассказывает…

— А ты что немецкий язык знаешь?

— Нет, он больше руками показывает. Ткнет мне в грудь пальцем, потом себя и ладошкой разную высоту покажет. И мы с мамой понимаем: у него дома дети остались — трое, один другого меньше. Когда вышел приказ брать в Германию четырнадцатилетних, мы с мамой плакали, что меня угонят. Я ему приказ показал, а он подумал и стал смеяться, а потом посоветовал: «Женись!» Мы к учителю ходили — он всю эту его выдумку нам перевел. Что мол не бойтесь, в комендатуре формалисты, им важна справка. Достаньте справку, лучше всего в церкви, предъявите в комендатуру, и все будет в порядке. Он, правда, хороший человек, я даже фамилию его помню: Кугельман. Он рабочий — печатник.

— Да ты я вижу, — удивленно и даже с раздражением заметил один из наших парней, — за немцев агитатор.

Возникло неловкое молчание. Коля смущенно потупился.

— Нет, — сказал тогда Козик, — нехороший он человек, этот твой Кугельман, приедешь ты домой, а он, небось, соберет дружков и начнет над тобой потешаться. Ты ему не поддавайся!

— Правда? — с испугом в голосе спросил Коля. Но, подумав немного, замотал головой и решительно сказал: — Быть того не может. Знаете, товарищи партизаны, есть среди них люди: Вот, честное пионерское, есть! Только они боятся быть людьми. Их фашисты, понимаете, держат и заставляют творить всякие ужасы.

Мы в то время не делали и не могли делать различия между врагами, разделять на хороших и плохих. Но рассказ Коли, его уверенность, заставили нас задуматься.

Я первым прервал раздумье:

Ну, а где же теперь жена твоя, а, Коля? — спросил я.

Он с радостью побежал к своим розвальням.

— Тут, тут она, в сене. Заснула.

Мы тоже пошли к саням. Коля поднял сено, и мы увидели свернувшуюся комочком девочку лет четырнадцати. Веки ее были плотно сжаты, ресницы заиндевели, прядка русых волос выбилась из-под платка и тоже побелела на морозе. Личико — бело и румяно, верхняя губа оттопырилась.

Коля тихонько толкнул ее, девочка проснулась. Увидев нас, она не испугалась, гораздо быстрее Коли признала в нас партизан, вытащила из варежки теплую руку и, подавая нам по очереди, повторяла:

— Березаева. Березаева. — будто хотела запомнить свою новую фамилию.

Потом вдруг фыркнула и, смущенно рассмеявшись, уткнулась в рукав полушубка.

— Как же вас поп-то обвенчал? — спросил Козик. — Ведь вы ж дети!

Коля серьезно ответил:

— Злынковский поп кого хочешь повенчает, только бы гроши или хороший подарок. Мы ему меду привезли, баранины, мешок картошки. А в церкви мы даже не были и вина не пили. Только привезли подарки и получили справку прямо у него на дому.

— Что ж нам было делать? — рассудительно добавила девочка. — Ведь лучше же пожениться, чем ехать в Германию, верно?

Оба, кажется, не совсем ясно понимали, что сделали, но относились к новому своему положению совершенно правильно: то есть так, будто ничего и не произошло.

— Ну и куда же вы теперь едете, к ней или к тебе? — спросил я Коли?

— Каждый к себе, — поспешно ответила девочка, и Коля подтвердил:

— Мы ж только понарошку женились.

Все-таки мы подарили «молодым» на счастье, что имели: несколько кусков сахару, ей — ручные часы, ему — портсигар. Обещали заехать в гости, но, конечно, так больше и не повидались.

Расставшись с этой парой, мы не столько о них говорили, сколько о «добром немце», который надоумил мальчика на эту проделку. Какие побуждения им руководили? Искренно ли он помогал советским подросткам? И сошлись на том, что есть, конечно, и среди врагов люди, которым осточертела война и мерзости фашизма. Но так их фашизм скрутил, что вряд ли они сами с ним справятся. Придется нам не только свой, но и их народ освобождать от гитлеровской мрази.

Был конец февраля 1943 года.

Наше закаленное в боях двухтысячное партизанское соединение возвращалось в родные края. В пути мы встретились с оторвавшимися в Клетне товарищами, и грозная сила из одиннадцати отрядов двинулась по-хозяйски домой. Колонна, растянувшаяся на десять километров, производила внушительное впечатление, и мы знали это.

Небольшие гарнизоны и «охрана» сел просто разбегались — такую мелочь мы и противником-то не считали. Даже встретившись с колонной гитлеровцев, мы, не задерживаясь, опрокинули и уничтожили ее.

Настроение у людей было приподнятое: опять все вместе, скоро весна, и мы увидим родную Украину. Население встречало партизан, как вестников свободы, в каждом селе просили задержаться хотя бы на денек.

Мы делали по дороге для жителей что могли: врачи устраивали «амбулаторный прием, лекторы читали доклады, показывали кинофильмы, раздавали листовки, детей партизаны угощали сахаром. И, провожая нас, уверенные в скором приходе Красной Армии, люди утирали слезы, но уже не горя, а радости.

Перед нами были знакомые, исхоженные еще в сорок первом и втором годах места. Что с ними стало! Пепелища на каждом шагу, торчат только печные трубы. Навстречу к нам из землянок выходили жители сожженных сел с горькими жалобами, с просьбами о помощи и защите.

Жителям села Ново-Сергеевка мы оказали совершенно необычную услугу: с июля прошлого года они не имели возможности пользоваться центральной улицей села. Здесь по какой-то дикой фантазии гитлеровцы похоронили своих солдат, отправленных, кстати сказать, на тот свет пулеметчиками взвода Ильи Авксентьева.

Вдоль всей деревенской улицы, на точном расстоянии друг от друга высились березовые кресты с навешанными на них касками. Никто здесь не имел права ни пройти, ни проехать. Для того, чтобы попасть в дом напротив, надо было огородами обойти все село.

Целую зиму пролежал на улице пышный покров снега, и никто под страхом смерти не смел ступить на него ногой.

Как автору этой «идеи» — по рассказу жителей, некоему майору Отто Шульцу — не пришло в голову, что он этим оказал очень плохую услугу своим же погибшим соотечественникам! Совершить погребение на проезжей дороге! Да ведь улица-то осталась улицей? В случае надобности с могилами не посчитались бы и немецкие войска.

Мы раскрепостили жителей Ново-Сергеевки и сняли этот дикий запрет. По центральной улице они проводили нас далеко за пределы села.

И вот перед нами легла граница РСФСР и Украины: хорошо знакомая, столько раз форсированная в разных местах река Сновь.

На берегу раскинулось большое село Каменский хутор. Оно стоит высоко над рекой, стены древнего монастыря делают его похожим на крепость. Здесь было решено пообчиститься, отдохнуть после похода и постоять недельки две, чтобы потом со свежими силами начать бить «завоевателей» — показать им снова, что они тут «завоевали».

— С первого взгляда на Каменском хуторе все выглядело благополучно. Ни сожженных домов, ни виселиц, ни могил. Только в бывшей школе — конюшня. Магазин запечатан. В клубе — полицейский пост. Больница обнесена колючей проволокой — превращена в тюрьму. Ничего необходимого для жизни людей нет. Хаты освещались лучинами. Когда мы расположились по квартирам — увидели просмоленные копотью стены, безвылазную грязь, пустые кухонные полки и печи.

Вот! — говорили наши. — Здесь не жгли, не убивали. А поди-ка — поживи!..

С появлением партизан женщины засуетились: везде начали мыть, скрести, прибираться. Только готовить было нечего.

В хате, где расположилась наша группа подрывников, хозяйкой оказалась древняя старушка — бабка Горпина. Она старалась получше нас принять, убивалась, что угостить нечем.

— Была б у меня коровушка — для вашего войска не пожалела бы, прирезала.

— Что ты, бабуся! — отвечали мы ей. — Имеешь ты понятие, сколько нашему войску надо?