На прибрежном холме стояла запорошенная снегом деревня Николаевка, куда еще недавно мы свободно ходили. Теперь там был враг.

«Ну. — подумал я, — что-то будет, если их дозор сейчас обнаружит колонну.» И не успел я высказать себе мысль до конца, как из деревни и соседнего хутора Лукавицы грянул сильный перекрестный огонь.

По нашей колонне били из минометов и пулеметов.

Сразу же был выдвинут заслон наших пулеметчиков, открывший по врагу ответный огонь и прикрывший продвижение саней к лесу.

— Вперед, вперед! — кричали командиры, отсылая обратно вестовых с приказом: не поспевшим к переправе — вернуться в лес.

Возбужденные стрельбой кони стали наезжать друг на друга. Огонь был настолько сильный, что за каких-нибудь восемь-десять минут опрокинулось до тридцати саней.

Партизаны на ходу подбирали раненых, укладывали в сани. Некоторые спасались от пуль за грузами, за павшими лошадьми.

Крик людей и ржание коней тонули в грохоте и треске боя.

Это и было то самое, что называется «прорыв».

Наш ездовой был убит сразу. Я перехватил вожжи. Впереди опрокинулись штабные сани, и ездовой силился освободиться из-под накрывшей его тяжести. В три прыжка Саша добежал до придавленного человека и, приподняв сани своими сильными руками, помог ему выбраться.

Ездовой кинулся в сторону, а Саша рухнул лицом в снег.

Смотрю над ним склонилась Лена. Не знаю, как она успела добежать быстрей меня.

Она старалась поднять большое тело Саши, но не поняла, что парня уже не спасешь. Легкое подергивание было предсмертной конвульсией.

— Мы с Леной уложили тело нашего товарища на чьи-то сани.

Мешок! — закричала вдруг Лена и поползла с дороги под уклон. Туда скатился вывалившийся из штабных саней большой серый мешок с документами.

Несколько человек кинулись ей на помощь, схватили мешок. Лена поползла обратно и стала помогать раненому старшине Сергею Пинчуку.

Кругом струйками завихривался под разрывами сухой снег. Рвались в стороны испуганные и раненые кони. Повсюду снег окрасился пятнами крови.

Партизаны ехали, бежали, и вся эта будто разбитая, но не потерявшая своей цели живая цепь продолжала продвигаться вперед.

Три отряда нашего соединения остались по ту сторону реки. Прорвавшаяся часть углубилась в березняк, где был дан приказ о привале.

Молодые тонкие деревца не защищали нас от режущих порывов ветра. Он со свистом наметал сухой снег на сани, вещи, лошадей, людей. Казалось, стоит минуту не шевелиться — засыплет вовсе.

Многих мы не досчитались на этой дневке. Много было раненых. Костров развести не могли. Ни поесть, ни согреться. Тяжело.

Я пошел проведать одного раненого товарища. В санчасти догадались натянуть над лежащими в санях людьми тенты, защищавшие их по крайней мере от ветра и снега. Здесь стояли сумерки, и, не видя еще никого, я услышал голос Лены:

— Говорят, что такие морозы стояли, когда умер Ленин. Вот как раз теперь — в январе девятнадцать лет. Мне рассказывали старые москвичи, что все дни, пока он лежал в Колонном зале, улицы были запружены людьми, пришедшими прощаться. Никто не заходил в дома, даже ночью.

— Я тогда родился. — сказал один раненый, — в те самые морозы.

— Вспоминаешь? — спросил его другой. — Ну, как? Когда холоднее было: тогда или сейчас?

Кто-то засмеялся, но тут же раздался стон, и все замолчали.

Потом чей-то совсем мальчишеский голос сказал:

А когда товарищ Сталин из ссылки бежал? Чуете, как ему холодно было? Ведь он — человек южный, а тут все — по сугробам, по сугробам. Где этот самый Туруханск-то? В Сибири?

Лена объяснила, где Туруханск, и я ушел, так и не найдя товарища. Не хотел мешать ей вести разговор, из которого получалось, что наша дневка в общем — не такое уж тяжкое дело, и мороз — тоже не первостепенной важности. Бывает хуже.

Уже выбираясь из-под тента, я услышал, как один раненый говорил:

— Неплохо бы поесть. Голодному холод терпеть труднее.

— Начальник штаба сказал, что ночевать будем в селе, — быстро ответила Лена, — уже вернулась разведка. Впереди чисто.

Не знаю, о чем они говорили потом. В этот день я Лену больше не видел.

Ночью начался наш быстрый марш назад, на Черниговщину.

Мы шли, пока было темно, а отдыхали короткими зимними днями по селам.

Группа разведчиков была направлена командованием обратно в Клетнянские леса — на связь с отрядами, оставшимися в блокаде, с приказом принять все меры, чтобы выйти и следовать по условленному маршруту.

Другие группы разведчиков, разосланные во все концы, докладывали, что немцы послали нам вдогонку целую дивизию. Задерживаться было нельзя.

В ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое января соединение сделало маневр и подошло к железнодорожному полотну на участке Белинковичи — Кричев.

Взвод пулеметчиков Авксентьева быстрым броском занял переезд, уничтожил немецкий дзот. Рота отряда имени Сталина под командой Короткова расположилась по обе стороны полотна, обеспечивая колонне переправу.

Услыхав бой, немцы прибежали из соседних деревень па помощь, но помогать было уже некому. Охрана переезда разбежалась, оставив человек сорок убитыми да два пулемета.

За все это время мы у себя во взводе почти не видели Лену. Она не возобновляла разговора о переходе к нам. Ей было некогда. На марше агитгруппа оказалась загруженной куда больше, чем обычно.

Едва успевая поставить сани во двор, агитаторы уже начинали беседовать с населением и исчезали с наших глаз, окруженные толпой, на целые дни.

Па всех стоянках печатали листовки. Без конца крутили три привезенные нам из Москвы кинокартины: «Разгром немцев под Москвой», «Суворов» и «Салават Юлаев».

Особенным успехом пользовался, конечно, документальный фильм о разгроме немцев под Москвой. Лидия Ивановна Кухаренко, смеясь, говорила, что почти везде просят «крутить помедленней».

Ранним утром тринадцатого февраля мы въехали в село Будище.

Федоровцы здесь бывали еще по пути в Клетнянские леса — летом прошлого года. Нас встретили как самых близких и родных людей.

Отдых обещал быть хорошим. Разместились по хатам. Где кашу начали варить, где лепешки печь, где и самовары поставили, — угостили чаем.

Беспокоила всех только судьба товарищей, оставшихся в клетнянском «Лесограде». Как они вырвутся? Где нас догонят? И, может быть, оттого, что эти три отряда были у всех на уме, получилось недоразумение.

Завидев появившуюся по нашему следу колонну, ребята на заставе страшно обрадовались и подняли крик:

— Наши едут! Ура, наши!

Все выскакивали из хат, с волнением вглядываясь в только что показавшиеся на холме головные сани. И тут вдруг обнаружилась ошибка. Это была вражеская часть.

Село Будище стоит на довольно высоком месте. От леса его отделяет протекающая в низине речушка. За ней поднимается другая возвышенность и до самой ее вершины дорога идет по открытому месту. На холме, кроме разрозненных низких кустов, ничего не растет. Снизу видна только гребенка леса на горизонте.

Сани быстро катились с холма.

По селу пронеслась команда — приготовиться!

Наш, взвод занимал четыре хаты при въезде в село, и мы со своего двора отлично видели, как заиндевевшие лошади мчались по скользкой дороге.

Немцы, надо думать, не ожидали встретить здесь партизан: в санях сидели по четыре-пять человек, укутанные в одеяла. Грузы платно уложены, покрыты брезентом, обвязаны.

У нас в селе было еще тихо, но люди напряженно готовились к бою. Артиллеристы выкатили на улицу сорокапятимиллиметровую пушку, подтаскивали ящики со снарядами. Подразделения занимали позиции. Приказано было боя не начинать, пока первые сани не въедут на деревянный мосток.

Джж-вах! — грянули наши артиллеристы прямой наводкой.

У немцев внизу сразу получилась пробка. Летящие сзади сани с размаху наезжали на передние, переворачивались, и кто там жив, кто там мертв, сказать было трудно.

Подвод пятьдесят копошилось под нашим огнем, а задняя половина колонны разворачивалась, пытаясь скрыться за возвышенностью. Многие гитлеровцы расползались по кустам, отстреливаясь из винтовок.