До настоящего тепла, когда набухнут почки, еще далеко. Но если очень ждешь — радуешься и самой малой примете.

Солнце после бурана оценили все. А какой был следующий день — уже никто не помнил. Пришла такая череда, что мы уже не могли интересоваться весной, следить за ее тихими шагами. Было все равно, когда она придет: неизвестно, останемся ли живы сегодня. За зиму мы хорошо насолили фашистам. Теперь вокруг Елинского леса все туже стягивалось кольцо карателей. Кто из федоровцев не помнит март 1942 года? Мороз, голод, непрерывные бои. В эти дни еще больше сплачивался наш областной отряд.

Однажды утром меня послали с поручением на заставу. Я шел глухой лесной просекой, задумался, глядел под ноги, только и видел свою черную тень на тропе. Солнце грело спину.

В пути заболела нога — плохо обмотал портянку. Я сел на пень, чтобы переобуться. Вдруг мне за шиворот падает пригоршня снега. Наверху возня, шум. Не вставая, я поднял голову, оглянулся вокруг и будто прозрел в эту минуту.

Две белочки резвились над моей головой. Они, управляя пышными хвостами, прыгали с дерева на дерево, мохнатые верхушки елей сверкали зеленью на фоне синего неба. При полном безветрии было ясно видно, как от коры струятся испарения. С нагруженных снегом веток вниз падали чистые сверкающие капли.

Весь лес был словно расписан яркими узорами синих теней, а там, где солнечные лучи свободно ложились на пелену нетронутого снега, искрились тысячи разноцветных огоньков. Вокруг звенели птичьи голоса, дышала, шуршала жизнь леса.

И, как это ни странно, мне показалось, что я давно-давно не видел такого леса, веселых белок, курящихся елей, не слышал птичьих голосов. Все это было похоже на воспоминание о далеком прошлом, о тех днях, когда можно было свободно шагать по родным лесам, легко дышать под весенним солнцем.

Вернувшись в лагерь, я нашел его тоже каким-то другим.

Некоторых раненых вынесли на солнышко, и они лежали, закрыв глаза и улыбаясь. Медсестры развешивали для просушки выстиранные бинты. За кустарником, прямо на воле, открылась «парикмахерская». Наши сапожники работали своими молотками и, словно дятлы, оглашали воздух дробным стуком. Кое-кто чистил оружие, и даже щелканье затвора звучало весело. А от костра, на котором варился завтрак, бежал ручеек талого снега с особым весенним бульканьем.

Еще через несколько дней в лесу появились проталинки, и партизаны, будто куропатки, выбирались погреться на темные пятачки земли. Казалось, очень скоро настанет новая пора нашей жизни. Но прежде, чем набухла первая почка, прежде, чем раздались голоса перелетных птиц, — нам пришлось встретиться с теми обстоятельствами весны, которые не облегчили нашу жизнь, а во много раз усложнили ее.

Снег быстро таял — а у нас нет подвод: мы на санях.

Продукты давно кончились — а запасы у крестьян тоже вышли.

Лес окружен — а дорогу в другой район преграждает вскрывшаяся река.

Вот с чем пришла к нам весна 1942 года.

Положение создалось тяжелое. Ближние леса мы уже исходили вдоль и поперек не задерживались нигде больше чем на пять дней. Холод, особенно по ночам, был еще порядочный. Без землянок трудно, но строить их каждый раз не хочется, да и не стоит: только отложишь топор — уходи. Противник преследовал нас, ожидая, когда мы пойдем на прорыв, чтобы навязать нам бой на марше, в открытой местности. Видно, ему хотелось выманить или выгнать нас из леса, чтобы применить танки, бронемашины, авиацию.

Люди измучились от частых переходов по распутице, изголодались на тощей конине. Без соли, без хлеба. Солнце пригревало все жарче, но нерадостные лица оно освещало. Я хорошо помню первый, по-настоящему теплый день: тогда пала от голода верховая лошадь Федорова, прослужившая ему всю зиму. Мы, жалея верного спутника партизан, вскопали рыхлую землю и похоронили ее под березой. А на стволе дерева лупой, свинченной с трофейного бинокля, выжгли надпись.

С того дня и пошло потепление. Грохот льдов на реке становился все тише. Наконец лед сошел, а на лугах вспыхнули первые желтые цветы.

Земля кругом воскресала. Неохотно менялся только наш угрюмый еловый лес, «где лишь редкие березки стояли в новой одежде, как на празднике.

Озабоченный ходил командир. На белый свет не смотрит, покусывает себе ус. Глянешь на него и подумаешь: нелегко нашему Алексею Федоровичу. Мы — каждый со своей бедой, своей болью, а тут — поди! Почти ТЫСЯЧУ человек к жизни вывести надо. Где он видит путь? Ходит рядом, — а не спросишь.

Но вот дан приказ собираться, залить огни костров. Радисты снимают и сматывают антенны. Партизаны разваливают шалаши. Старшины подразделений распределяют среди бойцов груз: лошадей осталось немного, им с нашим добром не справиться.

У лагеря теперь запущенный, грустный вид. Все чувствуют себя напряженно, даже присесть неохота. Не в первый раз за последнее время мы меняем место, но все чуют, что это — не просто перемена. Мы уходим в рейд.

В тихую безлунную ночь, минуя несколько болот, колонна подошла к возвышенности урочища Гулино, на правом берегу реки Снови. Остановились в местности с неласковым названием «Чертов хутор». Река шумела еще угрюмо, будто ворчала, что несет так много вод.

— Здесь, видно, нам «крещение» принимать, — тихонько говорят партизаны.

Переправу пришлось строить без гвоздей, проволоки, веревок — бревна крепили лозой. Длинный плот перетянули с одного берега до другого, и вот — путь открыт. Противник не ждет, что мы пойдем водой, не верит, что мы можем преодолеть такое препятствие. И действительно это было очень нелегко.

Сырые деревья глубоко, почти полностью уходили под воду. Под тяжестью людей и подвод плот утопал на половину человеческого роста, норовил ускользнуть. Течение сильное. Вода холодная. Лошади переплывать не хотят. Фыркают и поворачивают обратно. Спасательные команды на утлых челноках справиться с ними не могут. Один челнок перевернулся — гребцы спаслись, ухватившись за гривы и хвосты лошадей.

Над рекой были слышны всплески, сдержанная брань партизан, тихие вопросы и приказания командиров.

К концу переправы плот не выдержал: вязка посередине разорвалась, и левая половина поплыла. Десятку бойцов пришлось нырять в холодную воду, но спасательные команды никому не дали погибнуть. Оставшихся на левом берегу переправили на своих «душегубках».

Наконец весь отряд на правом берегу. Только разве это берег? Низкая равнина обильно залита водой. Земля под ней болотистая, кочковатая. Не попадешь на трясучий холмик над водой — и нырнешь по пояс, а то и по шею. А груз придавит сверху, как крышкой. И так до самого рассвета. После форсирования реки еще километра три пришлось идти водой.

Но вот взошло повыше солнце, и задымилась паром мокрая одежда. Вылезли из болота грязные, черные, не чуя себя от усталости, не разбирая толком, куда пришли, как вдруг увидели перед собой березовую рощу.

Навстречу подул душистый, теплый ветер, насыщенный хмельными весенними запахами. Воздух в роще был будто настоен на клейко-смолистых почках. Пройдя рощу, мы углубились в лес. И тут по-настоящему встретились с весной.

Как хорош, оказывается, может быть отдых на теплой, даже на мокрой земле! Все кругом тянется к жизни, к свету, к солнцу, да и жителей тут оказалось немало: «ку-ку» — считают нам долгие годы кукушки, «фиу-шу» — распевают с прилета иволги, «гуурр-лу» — выводят дикие голуби, «цвинь-цвиринь» — заливаются синички… Такой гомон, счастливая возня среди птиц, что и люди радуются: ведь хлопочет, работает пернатый народ, а все делает весело. «Такая компания нам подходит!» — шутят наши ребята.

Только то плохо в весеннем лесу, что подкрепиться нечем. До ягод и грибов еще далеко, но никто не унывает: полезли по дубовым стволам — срывают с ветвей уцелевшие прошлогодние листья. Это — курево. Находится и «выпивка»: березы, будто винные бочки, наполнены бражным соком. Надо только подрезать кору и нацедить сладкой березовицы по кружкам и бутылкам. Прекрасный напиток!