— Выпейте, Григорий Севостьянович! — торопливо и услужливо подбежал Арам.

— Выпьем, Борис Алексеевич, в помин рук наших и в помин Саши! — сказал мне сотник Томлин.

“А что, если и мои отрежут!” — стрельнуло по мне, и я не смог всего этого представить.

Сердце мое выдержало. И сам я выдержал. Пить я отказался и заснул. А проснулся на переправе через речку, когда меня казаки сотника Томлина переправляли по натянутой веревке. Они сильно кричали. От их крика я проснулся. Я увидел под собой мутный и сильный поток. В подобном потоке утонул горийский каменщик. Потом я увидел сотника Томлина, переправившегося и меня встречающего.

— Вот и наш Лексеич! — ласково, но со снисхождением сказал он.

А у меня от представления того, что я остаюсь без рук, ни на что сил не было. Я вспомнил письмо Ксенички Ивановны и понял, что если бы Ксеничка Ивановна полюбила меня, стала бы ухаживать за мной безруким, дала бы на мое давешнее предложение согласие, я бы подлинно был счастлив ответить ей, я был бы ей верным и ласковым мужем. Я понял, что я бы всю жизнь испытывал к ней благодарность, всю жизнь обожал бы ее.

Но если быть честным, я никогда бы не полюбил ее. Я думаю, понятно, почему. И потому выходило мне только служить, служить даже безрукому.

— Вот и наш Лексеич! — обрадовался мне сотник Томлин. — Вот и... — и он запнулся.

А я понял, отчего он запнулся.

— Не Саша, не Александр Алексеевич! — сказал я.

Сотник Томлин будто даже пригнулся, столь показался он мне одиноким и маленьким.

— Не Саша, — сказал я, а он будто даже попросил у меня пощады.

— Ведь щемит! — ткнул он себя бабой в грудь, привычно стилизуя слова под народ, то есть вместо “щ” говоря “шш”.

— Вот выйдем из госпиталя, — сказал я.

А сотник Томлин, только что слабый, меня перебил:

— А теперь, Лексеич, не стыдно в Бутаковку заявиться. Робяты все померзли, ну и я без паклей как бы вместе с ними.

— Вот выйдем из госпиталя, сотник, — приказом сказал я. — Выйдем из госпиталя, я возьму тебя в батарею старшим офицером.