Стараясь продвинуть шпатель еще дальше, Оля левой рукой приподняла повыше отделившуюся часть страницы. Так. Еще немножко.

И вдруг бумага стала отклеиваться как-то слишком легко, почти не оказывая сопротивления.

Катя, внимательно следившая за Олиными руками, заметила, как шпатель ушел в щель сразу чуть не на целый сантиметр.

— Постой! Покажи-ка! — остановила она девочку и, взглянув на ее работу, мгновенно помрачнела, отобрала у Оли шпатель и отодвинула ее от стола.

— Говорила: не нажимай! А ты…

— Так ведь, Катя же… Оно само… И посмотри: бумага-то цела, дырки никакой нет.

— Еще дырку захотела! И так беды хватает: отслойка началась.

— Какая отслойка?

— Известно какая… Ты шпатель не в клей вдавила, а в бумагу, от нее лоскуток и отслоился. Теперь на одной стороне получится плешинка, на другой — присохший лоскут.

— И ничего прочесть нельзя будет?

— Конечно! Придется делать пересадку: отщепить лоскуток и на старое место приживить.

И Катя снова занялась работой, так же спокойно и аккуратно, как всегда. И никому ни слова, вот молодец! А если бы Генька узнал, досталось бы Оле!..

И вот, наконец, наступил долгожданный день, когда последние непрочитанные листки из рокотовского дневника, освобожденные от клея и плесени и отделенные друг от друга, легли перед красными следопытами.

Генька, наклонившись над столом Георгия Христофоровича, читал вслух карандашные строки:

«17 февраля. Пока идешь — вспоминается прошлое. Арест, обыск, допросы. Слишком много им известно. От кого?

18 февраля. Сегодня моему Вовке стукнуло ровно четыре. Помнит ли он меня? Нет, конечно. Видел всего два раза, да и то сквозь решетку…

19 февраля. Где же все-таки Егор Чурилов? Говорят, он ушел в Вифлеем грехи замаливать».

Генька взглянул на Олю. Она сидела, не сводя с него глаз. Губы ее шевелились, беззвучно повторяя прочитанные Генькой слова.

— Да очнись, что ты уставилась! — привычно одернул ее Генька, но тут же спохватился и уже гораздо вежливее спросил:

— О чем задумалась?

— Насчет Егора. Как его? Чурилова! И раньше Рокотов его вспоминал, и тут — снова. В какой-то Вифлеем он ушел, а что это такое?

— Вифлеем — это из священной истории, город такой в Палестине, — заметил Георгий Христофорович. — Только при чем он здесь?..

— Да и насчет сына надо хорошенько обмозговать, — покачал головой Генька. — Пошли, Оль. Спасибо вам, Георгий Христофорович, большое спасибо.

И Генька, отсалютовав огромному реставратору, быстро спрятал руку за спину. От ежедневных могучих рукопожатий Георгия Христофоровича руки у Геньки с Олей уже заметно побаливали.

Возле доски стоял Яшка Гиммельфарб и наизусть читал английское стихотворение. В нем трогательно рассказывалось о чудесном цветке, распустившемся среди зимы, но читал Яшка так заунывно, так нудно, что ни в какой цветок не верилось и хотелось зевать.

— Садись, — сказала англичанка. Голос у нее был вялый: вероятно, от Яшкиной художественной декламации и ее разморило.

Генька сидел, поставив локти на парту, упершись подбородком в ладони, и размышлял.

«Кто этот таинственный Егор? Тоже революционер? Товарищ по институту? Рокотов его в чем-то подозревает. А в чем?»

На парте перед Генькой лежали раскрытый учебник по английскому и тетрадь. Но Генька в них не смотрел.

«Как добраться до этого Егора? Хотя бы какую-нибудь ниточку…»

Запись от восемнадцатого февраля, казалось, так и звала к немедленным действиям. Генька про себя не раз повторял ее.

«Сегодня моему Вовке стукнуло ровно четыре. Помнит ли он меня? Нет, конечно. Видел всего два раза, да и то сквозь решетку…»

Значит, у Рокотова был сын, Вовка?! И, может быть, он жив?!

Генька вырвал листок из тетради и написал:

«Надо разыскать Вовку».

Над словом «разыскать» Генька задумался: «а» или «о»? Дело темное. На всякий случай написал эту букву неразборчиво. Сложил листок, как в аптеке запаковывают порошки, и надписал: «Вите Мальцеву». Записка пошла по партам.

— Башмаков! — вдруг услышал Генька голос Нелли Артуровны.

«Влип!» — он поднялся.

— I am[2], — нарочно громко сказал он.

Обычно англичанка прямо-таки таяла, когда в классе говорили по-английски. Но нынче хитрость не удалась. Пришлось идти к доске и опять читать стихотворение о надоевшем цветке, которому взбрело зачем-то распускаться не вовремя.

Стихотворения Генька не знал. Правда, дома он дважды прочитал его, но тут позвонила Оля: ей пришел в голову план — завести дневник поисков М. Р. Долго обсуждали эту идею, а стихотворение так и осталось невыученным.

— Плохо, — сказала Нелли Артуровна. — Не узнаю тебя, Башмаков. Что-то разболтался…

Генька молчал, исподлобья глядя на англичанку.

Была она старая, очень полная, с медными волосами. Девочки шушукались, будто она их красит. Когда класс очень шумел, Нелли Артуровна клала руку на сердце, закрывала глаза и слабеющим голосом объявляла, что, если ребята сейчас же не угомонятся, она немедленно уйдет на пенсию. И хотя это никого не пугало, класс все-таки стихал.

— За уроком ты, Башмаков, не следишь, — продолжала англичанка.

— Он зато за Рокотовым следит! — крикнул Яшка. — Знаменитый ученый сыщик Геннадий Башмаков! Без пяти минут Нат Пинкертон!

— Вовсе не остроумно! — сердито воскликнула Оля.

В классе поднялся шум. Все говорили разом: о следопытах, о Рокотове, о революционерах, о полиции…

— Тише, дети, тише! — постучала ладонью по столу англичанка. — Не забывайте: ученье — вот ваша главная забота. А все эти забавы — Тимуры и всякие следопыты — хороши лишь, поскольку они не мешают учебе.

Этого уж Генька не мог стерпеть.

— Вовсе не забава! — вспыхнул он. — А важное историческое, политическое дело!

— Сейчас самое важное для тебя — выучить стихотворение, — назидательно произнесла англичанка.

— А следопыты — тоже важно, — настаивал Генька.

Снова в классе стало шумно; Яшка, нагнувшись под парту, даже кукарекал тайком. Нелли Артуровна схватилась за сердце и что-то сказала про пенсию, но в этом гаме ее не расслышали.

К счастью, прозвенел звонок, и англичанка, все еще держась за сердце, ушла в учительскую.

«Скверно, — подумал Генька. — Опять двойка».

Но оказалось, двойка — это еще полбеды. Наследующий день, сразу же после звонка на большую перемену, в 6-й «б» класс прибежала маленькая девочка с огромным бантом и важно объявила, что звеньевого Геннадия Башмакова срочно зовут в пионерскую комнату.

Генька помчался туда.

— Так, — хмуро сказал Вася Коржиков. — Значит, двойки хватаем?

Генька молчал.

— Мы, значит, — кто? — мы следопыты. Мы заняты куда более важными делами, историческими, политическими делами, — насмешливо-торжественно подчеркнул Коржиков. — Нам, значит, английский ни к чему?

Генька молчал.

— Я советовался с Николаем Филимоновичем, — сказал Коржиков. — Решили наказать…

— Кого? — не понял Генька.

— Ваше особое звено. Раз не хватает времени, не можете совмещать уроки и следопытские дела… Значит, — что? — значит, одно дело надо прекратить. Поэтому отныне две недели вам запрещается заниматься — чем? — «операцией М. Р.». Ясно? Передай своим ребятам. И чтобы честно…

Генька ожидал любого наказания, только не такого.

«Не хотите, чтоб мы занимались Рокотовым? Не надо! Не будем! Ишь, напугали!»

Выскочив из пионерской комнаты, он кинулся разыскивать Витю и Олю.

— И не будем! И не надо! Пожалуйста! — шептал он на бегу.

Витя, узнав о странном наказании, лишь пожевал пухлыми губами, но Оля, всплеснув руками, взволнованно затараторила:

— Ой, как же?! Целых две недели? И ничего-ничего не делать с Рокотовым? И даже не думать о нем? Или думать все-таки можно? И, как назло, — именно когда надо искать Вовку! Вот некстати!