Тех, кто обращал внимание на слабость сепаратистских тенденций в республиках Средней Азии, в том числе и в критические для перестройки годы, не сможет удивить, что такие же настроения преобладали и здесь. Даже исламистские течения, более склонные к отходу от европейских республик в поисках связей с мусульманскими странами, течения, несомненно не исчезнувшие, охладили свой пыл и потеряли сторонников, особенно с учетом опыта соседнего Афганистана. Там кровавая гражданская война между исламистами различного этнического происхождения не завершилась с выводом советских войск. Она, более того, получила свое продолжение и в Таджикистане на территории бывшего СССР, пока пожар, по крайней мере отчасти, не был притушен российскими войсками. Ни одна из пяти центральноазиатских республик не пытается сегодня отдалиться от России. Даже президент Киргизии Акаев, наиболее склонный подчеркивать свою независимость, заявляет, что его страна обречена вернуться на российскую орбиту. Сама она не в силах привлечь иностранные капиталовложения, и ей в любом случае было бы суждено «остаться на обочине экономического прогресса по крайней мере на 10-15 лет»[747].
Связующим звеном остается Казахстан, где президент Назарбаев вместе с Горбачевым наиболее упорно противился распаду Союза. Первый сознает, что если той этнической мозаике, которую представляет его страна, суждено разрушиться, то она станет адом, по сравнению с которым боснийский конфликт покажется детской шалостью. И это не потому, что, как утверждает Солженицын[748], ее границы были плохо очерчены большевиками, но потому, что за 70 лет ее пространства и степи, в прошлом выпасы кочевников, получили мощное сельскохозяйственное и промышленное развитие, в котором в большой мере принимали участие все народы бывшего СССР, в первую очередь русские, но и украинцы, кавказцы, нередко обретая там (иногда вынужденно, но чаще добровольно) свой новый дом. С другой стороны, «эти бывшие советские республики, — пишет один эксперт, — продолжают оставаться сферой жизненного, политического, экономического и военного интереса России. Поэтому вполне логично ожидать, что Москва будет планировать установление более тесных связей с этими республиками, вплоть до образования конфедераций или даже федераций»[749].
Если так обстоят дела, почему же тогда не воссоздается Союз или, во всяком случае, нечто ему подобное? Вопрос тем более правомочен, что ностальгию по старому сообществу испытывают и в самой России. Но именно в России заключено и самое серьезное препятствие. И не то чтобы она не хотела восстановить старые связи. Она просто не знает, как это сделать. Она не может предложить никакого решения. С одной стороны, Россия — единственная страна, способная стать инициатором нового сообщества. С другой стороны, она разрушила то, что уже было, и ныне не обладает ни инструментами, ни идеями, ни программами, чтобы дать жизнь новому Союзу. В этом состоит драма русской национальной идеи, всего русского национализма, включая и тот, что позволил Ельцину прийти к власти. Чтобы утвердиться, ему было необходимо ликвидировать Союз. Однако без Союза Россия стала калекой, осиротела, лишившись значительной части своей истории. Всегда очень трудно восстановить то, что было разрушено столь неблагоразумно и легкомысленно.
Пока что можно констатировать следующий факт: в России ностальгия по Союзу не меньше чем где-либо, а может, и больше. Тому есть много схожих объяснений. По большей части они исходят из лагеря самого Ельцина. Все опросы, чего бы они ни стоили, «продолжают показывать популярность интеграции и политиков, которые ее поддерживают». Бывший сторонник Ельцина исследователь Алексей Арбатов утверждает, что «нынешняя правящая в России элита уязвима», поскольку «она пришла к власти с разрушением Советского Союза, лишив миллионы россиян родины вопреки их воле»[750]. По меньшей мере 25 млн. русских проживают в других республиках бывшего Советского Союза, и сегодня они вынуждены чувствовать себя иностранцами на той земле, которую до вчерашнего дня считали своей. Понятно, почему именно те, кто в 1990 и в 1991 годах были главными инициаторами действий Ельцина против Союза, Бурбулисы и Шахраи, расплачиваются теперь собственной популярностью. Это особенно тяготеет над Шахраем по причине его больших политических амбиций, в такой мере, что от него даже услышали: «Я бы сам сегодня первым осудил декларацию»[751] (ту Беловежскую декларацию, одним из главных авторов которой он был).
Особенно характерно раскаяние самого Ельцина. Он, который призывал всех к тому, чтобы они взяли «столько автономии и суверенитета, сколько могут», сегодня обращается к другим президентам бывшего Союза, чтобы они «добивались возможно большего взаимодействия, отвечающего интересам их государств»[752]. В своих воспоминаниях Ельцин еще более определенно говорит, что в последние два-три года все «насытились национальным суверенитетом, бессмысленным национализмом, который игнорирует экономические трудности и лишен всяких оснований»[753]. Но до того, чтобы исправить положение, еще далеко. Тот же Ельцин говорит: «Сейчас контакты между народами, между нашими культурами, между людьми как бы пущены на самотек. Вместо того чтобы помочь этим контактам развиваться, мы их затрудняем таможнями, границами, паспортным контролем. Вместо того чтобы сохранять единую культуру, поневоле разрушаем ее (например, стало невозможно подписаться на московские издания в республиках). Неужели мы не понимаем, что человеческую общность, пусть даже возникшую при тоталитарном социализме, надо охранять, как охраняем лес, чистую реку, чистый воздух?.. Парадокс — не кризис экономики тянет за собой духовную разобщенность, как это должно быть по логике вещей, а, напротив, комплекс сиротства, охвативший простых людей после разделения Союза, тянет за собой это недоверие, отражающееся на экономических взаимоотношениях, которое никак не удается преодолеть». Российский президент хочет «искать пути предотвращения этнической катастрофы, по масштабам превосходящей даже югославскую». Нельзя представить себе более жесткой критики той операции, с помощью которой Ельцин разрушил Союз, чтобы стать «первым» в Москве, нежели критика в свой адрес самого Ельцина, отдает он себе в этом отчет или нет. Тем паче, что он же «с горечью» констатирует, что, «несмотря на довольно частые встречи лидеров стран СНГ, сегодня эта проблема не решена, а, напротив, осложнилась»[754].
До сих пор единственным поступившим из Москвы сигналом, свидетельствующим о рассмотрении проблемы, является определение «ближнее зарубежье» применительно к территории бывшего Советского Союза. То есть нечто не совсем иностранное, нечто между настоящим зарубежьем и тем, что зарубежьем не является и быть не может. Но определение — это еще не политика. Чтобы дать ей большее наполнение, некоторые советники Ельцина пытаются быть более определенными. Но при этом они лишь высвечивают трудности, не решая их. Послушаем их.
Один говорит: «Россия стоит перед выбором воссоздания Союза и утверждения своей империи». Теоретик неоавторитаризма Мигранян, всегда находившийся рядом с Ельциным, добавляет: Россия — «огромная держава, экономически сильнее любой из бывших республик [СССР]. Но Россия имеет там серьезные интересы: это россияне, которые живут за пределами родины; получаемые через эти республики доступы к Балтийскому морю и другим морям; гарантии собственной безопасности. Такие факторы требуют, чтобы Россия стала центром реинтеграции этого пространства. В противном случае мы будем иметь, как уже имели, стычки, конфликты и войны»[755]. Бывший министр обороны генерал Грачев напрямик заявляет: «СНГ — это Россия»[756]. Среди военнослужащих распространено убеждение, что Союз будет вскоре восстановлен.
