Для Ельцина должность Председателя Верховного Совета не была достаточной. Он уже действовал как глава российского государства, но хотел еще и официальным путем стать президентом республики[652]. Он пожелал, чтобы вместе с референдумом о сохранении Союза в России был проведен второй референдум об учреждении должности президента. На этом референдуме он получил большинство голосов. В Конституцию РСФСР была внесена поправка. Выборы президента состоялись в июне 1991 года. Ельцин их выиграл, набрал 57% голосов. Его главный соперник — бывший Председатель Совета Министров Рыжков — получил лишь 17% голосов. Третьим, с 8%, оказался тогда еще малоизвестный демагог, «либеральный демократ» Жириновский. Другие претенденты набрали еще меньше голосов. Противостояние между двумя властями становилось тотальным: в Москве оказалось два главы государства.

В гонке за пост президента Ельцин еще раз продемонстрировал свои тактические способности. В парламенте крайне важную поддержку ему оказал ярый националист Руцкой, летчик, неоднократно награжденный герой афганской войны, возглавивший оппозиционную Полозкову парламентскую группу «Коммунисты за демократию» и тем самым спровоцировавший раскол только что народившейся Компартии России. Руцкой примкнул к Ельцину. Последний предложил ему баллотироваться вместе с ним на пост вице-президента. В своих воспоминаниях, где Ельцин все же пытается минимизировать этот свой выбор, он не скрывает, что эта помощь военного ему была крайне необходима для привлечения голосов, особенно с учетом того обстоятельства, что другой герой афганской войны, генерал Громов, выставил свою кандидатуру вместе с Рыжковым. Операция удалась. Единственную вещь, которую Ельцин скрыл от своего товарища «по связке», — это его концепция относительно роли вице-президента, концепция, согласно которой «даже ученик средней школы прекрасно знает, что вице-президент — это фигура не более чем представительская — он исполняет лишь отдельные поручения президента»[653]. Не удивительно, что такое видение институционного баланса было чревато неприятностями. Но это было далеко не единственное противоречие, таившееся в эклектической ельцинской коалиции.

Любой, кому пришлось находиться в Москве весной 1991 года, не мог не отделаться от ощущения угрозы фатального кризиса. Многие очевидцы сравнивали ситуацию с 1917 годом: складывалось впечатление, что они переживают события этого самого знаменитого из всех года[654]. Ситуация была действительно аналогичной 1917 году, но не было революции.

Прилавки магазинов представляли собой все более удручающее зрелище. Даже частичное и запоздалое повышение цен не оживило их. Развивалась «теневая экономика». Она хватала даже такие товары, как соль, сигареты или спички, которые были в продаже даже в самые тяжелые моменты. В качестве средства оплаты получили хождение доллары. Их использование, пока робкое по сравнению с тем, что произойдет шесть месяцев или год спустя, было все же однозначным свидетельством обесценивания рубля. Производство, на первый взгляд, продолжало работать на стабильном уровне; тем не менее стали заметными первые признаки спада. 1990 был годом весьма урожайным, но в общем хаосе экономики никто не был в состоянии извлечь из этого выгоду.

На улицах завязывались споры, устраивались демонстрации, распространялись самые различные экстремистские печатные издания: от листовок анархистов до воззваний монархистов, антисемитов, «черносотенцев», как их называли в начале века. Такая же разноголосица была и в потерявшей ориентиры печати: от конформизма перескакивали на клевету и порнографию. Множились апокалиптические предсказания. Все чаще слышались разговоры о предстоящей гражданской войне. Ползли слухи и прогнозы насчет государственного переворота. Первым об этом еще летом 1989 года заговорил академик Сахаров[655]. Год спустя такого рода разговоры стали обычными. Группы интеллигентов публиковали в печати призывы к бдительности. Шеварднадзе мрачно указал на возможность переворота в своей речи, объявляя об отставке. В июне 1991 года дело дойдет до срочного звонка Горбачеву из Вашингтона. Буш сообщил ему, что ЦРУ только что проинформировало американского президента о готовящемся на следующий день перевороте. Горбачев поблагодарил его и постарался успокоить[656]. Позднее все эти разговоры будут считаться предвидениями. В действительности это был скоре бесполезный галдеж — напряжение нарастало, а ни одна из проблем не решалась.

На глазах слабел авторитет государства. Осенью 1990 года, чтобы противостоять кризису, Горбачев добивается особых полномочий. Однако у него не оказалось рычагов, чтобы их реализовать. И не потому, что исчезли органы или ведомства, которые должны были выполнять распоряжения, а потому, что все они находились в состоянии паралича из-за отчаянной политической борьбы в КПСС, в парламенте, между двумя правительствами — России и СССР, между республиками и внутри их. Ни один Пленум обновленного в июле 1990 года Центрального Комитета партии, ни одно заседание российского и советского парламентов не проходило без ожесточенных схваток или личных выпадов.

Трудно выстроить события этих месяцев в логическую цепочку. Как и события в стране, так и свидетельства, которыми мы располагаем, остаются отрывочными и противоречивыми. Горбачева покинули даже люди из его окружения: Яковлев, потом Шеварднадзе, Шаталин, Петраков. Нереалистичной с самого начала оказалась их инициатива по созданию движения демократических реформ, которое обозначило бы промежуточный путь между противостоящими сторонами, изолировало бы экстремистов, примирило бы Ельцина и Горбачева. Ельцин дал понять, что он еще раньше должен был выйти из КПСС, поскольку партия формально оставалась под руководством Горбачева. Угрожающим стало наступление национализма на Украине, особенно в западных областях республики, второй в СССР по важности. 70% украинцев еще на мартовском референдуме проголосовали за сохранение Союза, однако стремление повернуть дело вспять не стихало и продолжало нарастать.

Как ни странно, единственным, кто сохранял определенное спокойствие в это время, был Горбачев. Иногда он доверительно признавался наиболее близким сотрудникам, что чувствует себя усталым, смертельно усталым[657]. Но все свидетельствовало о том, что он продолжал оставаться спокойным и убежденным в правоте дела, за которое боролся. Это спокойствие не соответствовало состоянию духа его окружения, все больше напоминавшего численно тающий осажденный отряд, которому не на что надеяться. Горбачев продолжал встречаться с иностранными гостями и совершать трудные поездки за рубеж, такие как его визиты весной 1991 года в Японию и в Южную Корею. Нередко он встречал у иностранных собеседников, таких как Никсон и Коль, большее понимание.

Последним его козырем был авторитет занимаемой им должности. Цареубийство, даже если оно носит метафорический характер, всегда пугает русских (которые именно в эти месяцы снова вспоминали и часто осуждали расстрел царской семьи в 1918 г.). Несмотря на бушующие политические страсти, Горбачев отказывался выбирать между группировками, одинаково яростно выступавшими против него. Это стоило ему обвинений, с одной стороны, «в повороте вправо», в том что он пленник своих коллег по КПСС, а с другой стороны, что он игрушка в руках оголтелых «демократов». Он не только тогда и впоследствии отвергал эти обвинения, отмечая, что только таким способом он смог избежать худшего. Он вовсе не скрывал, что его симпатии, как и вся его политическая деятельность, больше связаны с реформаторами. В своей речи в марте 1991 года в Минске эту свою позицию он впервые определит как «центристскую». В действительности это была последняя отчаянная попытка удержать руль, проходя в бурных волнах между Сциллой и Харибдой, где с обеих сторон его поджидали боровшиеся друг с другом, но безжалостные к нему противники.