Ни о каком событии современной истории столько не говорилось, как о происходившем в Москве 19-21 августа 1991 г., ни о каком другом столько не писалось, никакое другое так не исследовалось. Действие разворачивалось на глазах всего мира. Телевидение круглосуточно вело прямую трансляцию. Сотни журналистов сообщали о событиях в мельчайших подробностях. Многие из тех, кто выступал в них на первом и втором планах, впоследствии делали на них ссылки. Судебные расследования и свидетельства очевидцев пытались пролить свет на закулисную сторону событий. Конечно, до сих пор еще остаются темные пятна, но они относятся больше к деталям, чем к сути того, что произошло.

Вкратце дело обстояло так. Вечером 18 августа Горбачев находился в Крыму, где проводил очередной беспокойный отпуск — нечто среднее между отдыхом и работой. На следующий день он должен был вернуться в Москву, где на 20-е число было назначено подписание так называемого Ново-Огаревского договора о создании нового союза, окончательно согласованного до его отъезда в Крым. Неожиданно на виллу прибыла делегация из четырех высокопоставленных лиц, которые в ультимативной форме потребовали от него объявить в стране чрезвычайное положение. Горбачев отказался. Тогда ему было заявлено, что в Москве уже образован Комитет (ГКЧП), куда вошли главные деятели государства и многие члены правительства, для того, чтобы в любом случае ввести чрезвычайное положение, хочет того Горбачев или нет. С этого момента президент оказался полностью изолированным от страны и мира, лишен всех средств связи и практически взят под домашний арест. Утром 19 августа Комитет предстал перед страной в качестве органа, наделенного всеми властными полномочиями. Было объявлено, что Горбачев болен.

Требование введения чрезвычайного положения уже в течение нескольких месяцев было предметом столкновений между Горбачевым и группой влиятельных членов правительства, в частности новым премьер-министром Павловым, председателем КГБ Крючковым и министром обороны Язовым[658]. В нем как таковом ничего незаконного не содержалось. На тот случай, если такой шаг потребуется, был принят специальный закон. Он предусматривал, что решение о введении чрезвычайного положения принимается только парламентом, который в связи с этим наделял бы президента необходимой полнотой власти. Это-то и ответил Горбачев четырем эмиссарам ГКЧП. Но он не впервые воспротивился подобному требованию: в предшествующие месяцы это произошло дважды: на Пленуме Центрального Комитета партии и на одном из закрытых заседаний Верховного Совета. В обоих случаях ему было заявлено, что если он не согласен, то должен оставить свой пост. Горбачев не уступил. Новостью на сей раз стал тот факт, что бывшие коллеги решили действовать без его ведома и против него.

Отсюда определение «переворот» или «путч» — применяемое обычно по отношению к действиям Комитета 19 августа. Государственным переворотом это с самого начала называл и Горбачев[659]. Определение, строго говоря, неточное, так как предполагает замену людей, стоящих у власти. Однако те, кто вводил чрезвычайное положение, этой властью уже обладали: кроме Крючкова, Павлова и Язова в Комитет входил сам вице-президент, грубоватый и недалекий Янаев и как бы находившийся в тени глава парламента Лукьянов. Незаконными их действия делало сопротивление Горбачева. Чтобы преодолеть препятствие в его лице, они были вынуждены тайно, за его спиной, принимать незаконные меры. Абстрагируясь от поспешных определений, можно утверждать: то, что произошло 19 августа, представляло собой первый шаг к переходу от политической борьбы к незаконным и антиконституционным методам. Попытка переворота 19 августа была пресечена в течение трех дней. Но период применения незаконных методов борьбы на этом вовсе не закончился. Наоборот, он только начинался, и ему не суждено было быстро завершиться.

Чтобы понять, что именно толкнуло заговорщиков на столь рискованный шаг, приводились различные версии. Наиболее распространено мнение, что решающей причиной было предстоявшее подписание Ново-Огаревского договора, против которого они выступали, так как он давал широкий простор суверенитету республик. Это обстоятельство не было опровергнуто ни самими заговорщиками, ни их противниками. Однако причины были значительно шире. Говорят, что некоторые из заговорщиков узнали, будто в беседах Горбачева с руководителями ряда республик вентилировались большие перестановки в руководящих органах: многие потеряли бы свои посты[660]. Не исключено, что это способствовало привлечению кого-то к путчу, но все же речь шла о побочном факторе. Заговорщики были убеждены, как они потом сами говорили, что действуют, чтобы не допустить развала Советского государства. Многие из них в последующих событиях нашли оправдание своему поведению. Горбачев и оставшиеся с ним его сторонники ответили на это, что предпринятая акция только способствовала развалу Союза. По нашему мнению, такое суждение справедливо, но инициаторы заговора не были в состоянии осознать это. Все же нет причин оспаривать, что основной целью было сохранение структур государства, потрясенных перестройкой.

Интересна, однако, и другая гипотеза, по крайней мере относительно выбора времени. Руководитель КГБ Крючков — подлинный организатор заговора[661] — убедился на событиях последних месяцев, когда Горбачев подвергался нападкам со всех сторон, включая и членов своего же правительства, что президент теперь остался в изоляции и ему не на что опереться. Поэтому надо было спешить с его заменой, чтобы заполнить вакуум власти. Этот анализ принадлежит Ельцину и представляется убедительным, так как идет от человека, который больше всех выиграл от развития событий, больше, чем любой другой сделал для изоляции Горбачева и не отрицавший собственной причастности к свертыванию перестройки[662].

Крючков получил от своих разведслужб доклад, по которому и за рубежом, в правительственных кругах Соединенных Штатов, и вообще среди руководителей на Западе Горбачев уже считался поверженным и шел поиск того, кто займет его место[663]. Так открывается глава, повествующая о поведении западных держав в последний отрезок этого решающего года, об их роли, — глава непростая и неоднозначная.

В середине июля 1991 года Горбачев разыграл важную карту в своих переговорах с Западом — попросил и получил приглашение прибыть в Лондон на ежегодное совещание в верхах «семерки» крупнейших капиталистических стран (Соединенные Штаты, Япония. Германия, Франция, Великобритания, Италия и Канада). Это приглашение отнюдь не вдохновляло, так как было направлено не от равных к равному: ему было предназначено только место «наблюдателя», то есть не кресло, а «откидное сиденье» к нему. Это то, что касается формы. Но на карту было поставлено слишком много, чтобы останавливаться на протокольных проблемах. Стоило сконцентрироваться на сущности проблемы, и Горбачев согласился, надеясь, что существо встречи будет отвечать переживаемым им трудностям. Он оказался прав, так как в глазах всего мира встреча «в верхах» приобрела с формальной точки зрения характер совещания между «семеркой» и советским президентом. Престиж был спасен. Однако встреча, если взять ее существо, спасена не была, она далеко не вышла на уровень ожиданий Горбачева, в чем и состоял его неуспех.

В течение двух месяцев ожиданий Горбачев готовил эту встречу, проговорив ее содержание практически со всеми своими собеседниками на Западе[664]. Со всеми, но особенно с наиболее влиятельными, в первую очередь с Бушем. Горбачев не скрыл, сколь тяжелыми были проблемы, стоявшие на его пути. Он твердо намеревался подключить свою страну к мировой экономике. Хотя он лучше, чем его радикальные критики, сознавал необходимость действовать поэтапно, чтобы не вызвать слишком тяжелых ответных ударов, он не скрывал от себя и от других, что потребуется принятие весьма трудных решений, не замалчивал кризиса, который переживал теперь весь процесс перестройки. Он просил Запад помочь в преодолении кризиса, поддержав его политически и экономически. В противном случае последствия могли быть очень тяжелыми. Он протягивал руку за помощью. Делал он это не унижаясь, но и с настойчивостью, которая ни у кого не вызывала сомнений.