Отдуваясь, директор прошелся еще несколько раз взад и вперед по комнате. Все молчали. Николай Павлович взглянул на часы.

— Извините, — сказал он, торопливо подходя к столу и поднимая свою рюмку, — извините за бурное выступление. Но тихая жизнь — не наша мечта. — Он улыбнулся. — С новосельем тебя, Худоногов, с хорошей квартирой, а тебя, Худоногова, особо, с хорошим, крепким характером!

— И с хорошим мужем! — добавил Иван Андреевич. — За крепкую советскую семью, чтобы без единой трещины!

— Сбережем, Иван Андреевич! — крикнул Алексей. — Она у нас на каменном фундаменте построена.

Все вытянули руки, чокаясь над серединой стола.

— Лишний прибор, мама. Убрать бы надо, — сказала Катюша Устинье Григорьевне.

— Нет, пусть уж стоит. Так полагается. На прибылого, — отозвалась Ксения.

На мгновение установилась тишина. Тут я больше не мог себя сдерживать.

— На прибылого, Ксения! Да! — И я бросил на пустую тарелку телеграмму. — Вот! Зина выехала вчера из Москвы…

Случалось ли вам бывать участником радостного события, которое захватывает многих? Не казалось ли вам в таких случаях, что радость ваша бледна по сравнению с той, которую вы видите вокруг себя? Не зажигалось ли тогда ваше сердце ревностью? Не хотелось ли вам шуметь, кричать, выдвигаться вперед, свершать, быть может, глупые и непоследовательные поступки, только бы привлечь внимание к себе, только бы заставить всех понять: главное действующее лицо — вы, вся радость — ваша?

И я шумел и кричал… Словом, вел себя так, как и полагается в таких случаях. Праздник новоселья я, кажется, превратил для себя в праздник встречи Зины.

А Катенька? Ох, лукавая! Надо было видеть ее лицо. Надо было видеть сияние ее глаз…

…Проводив Николая Павловича, мы втроем — Алексей, Иван Андреевич и я — прошли в свободную, прохладную комнату и подсели ближе к окнам. Свет не был включен. Темно-синие апрельские сумерки лежали над рекой, над берегом, заросшим высокими тальниками. В верхней части острова, среди кустов, мерцало пламя маленького костра. Хорошо было так «посумерничать» — следить в тишине, как темнота стирает и сглаживает очертания берегов.

В комнате вспыхнул яркий электрический свет. Вошла Катюша. Вместе с нею ворвались смех и веселье. Ксения следом за Катей внесла в комнату патефон. Волик, слегка заплетаясь, объявил:

— Алеша! Был я мастером раньше тебя… Ты обогнал… Пожалуйста. Учусь у тебя. Спасибо. Сам тоже учу. Вот, выучим их всех, — он показал на столпившуюся у него за плечами молодежь, — тогда они других учить будут. А сейчас давайте все плясать. И чтобы без всяких разговоров.

Иван Андреевич подхватил Катюшу, Алексей пригласил Ксению, Костя подал руку Феше, вихрем пронеслись Маша и Тамара; всем мешая, но крепко держась за талию жены, топтался Волик; плясали все — один я остался без пары. Дед Федор тронул меня за руку.

— Умный мужик Алеха, — сказал он, — а мне таежный мох с себя уже не содрать. Таким и умру.

— А вы больше прислушивайтесь к Алексею.

— У меня свой ум, какой он ни есть, — сухо сказал дед Федор.

— Тогда как знаете, — таким же тоном ответил я ему.

Дед Федор покряхтел.

— На днях вот уезжаю. В рыболовецкую бригаду заявление подаю.

— Уходите от Алексея?!

— Нет… — старик потупился. — Живем мы с ним хорошо. Другое: домовником быть не хочу. Лето на реке проплаваю. А там, может, тоже на завод поступлю. Сила в руках еще есть.

Он опять покряхтел. Я ничего не сказал. Надо было пощадить самолюбие старика.

После этого мы опять пировали за столом. И снова плясали. И — изнеможенные — пили чай. Катя угощала каким-то особенно вкусным печеньем. Пели песни. У Ксении оказался очень красивый голос, хотя несколько и грубоватый. Она пела в русской народной манере: гордо, широко, в полную грудь.

Так незаметно время перевалило за полночь. Гости стали прощаться. Хозяева отпускали их неохотно. Иван Андреевич, долго и серьезно о чем-то беседовавший наедине с Катюшей, тоже засобирался.

— Ну, и я тоже пойду, — поднялась Ксения, — дом стоит на замке.

— Выходит, и я вам попутчик, — сказал я. — Идемте все вместе.

— Вот те на! Все сразу, — огорченно сказал Алексей.

— Ты останься, — строго на меня посмотрела Катюша. — У меня с тобой разговор. Заночуешь у нас. — И засмеялась. — Хочешь, мы тебе одну комнату совсем отведем?

Мы спустились на крыльцо проводить Ивана Андреевича с Ксенией. Небо заволокло тучами, побрызгивал мелкий дождь. Первый в эту весну.

— Куда же вы пойдете в такую темень и в дождь? — сказала Катюша.

— Дождь я люблю, — отозвался Иван Андреевич, — а к темноте глаза привыкнут. Ну, прощайте, хозяева.

— Прощайте, Иван Андреевич.

— Да! — он остановился. — Все вас поздравили, а я никакого тоста за столом не произнес. Сейчас только вспомнил. Чего же вам пожелать?

— Спасибо за внимание, Иван Андреевич, — сказал Алексей.

— Я тебе пожелаю… Вот чего… Счастливой жизни… Беспокойной жизни…

Он, видимо, не сразу нашел эти слова, хотя они были такие же обыкновенные, как «здравствуй» или «до свидания». В простые эти слова Иван Андреевич вложил все, что только можно было пожелать дорогому для него человеку.

— Как ни занят, а всегда найдет время встретиться с человеком. Сколько раз ко мне в мастерскую приходил! — сказал Алексей, когда мы вернулись в квартиру. — Книги мне подбирает. Это он мне и про труд человека рассказал. Через науку, по-партийному, всю жизнь мне показал. Да, широкого ума человек.

— Не бережет только себя, — задумчиво сказала Катюша. — Все занят, все занят… А теперь, — обратилась она ко мне, — про Зину рассказывайте.

Алексей ушел в другую комнату. «Как ни говори, а буду лишний», — сказал он. Но не вытерпел. К концу нашего разговора подошел и сказал:

— Тебе Катенька уже говорила — не отказывайся, возьми-ка у нас эту комнату. Чего мы с тобой врозь жить будем?..

Я обнял Алексея, обнял Катюшу.

Подошла Устинья Григорьевна с ворохом простынь и подушек.

— Постелю тебе на диване. Хочешь, сходи посмотри на ребят.

Деревянные полированные кровати, обе сделанные руками Алексея, стояли рядком. Мальчики спали. Один — на спинке, закинув за голову руки и почему-то строго наморщив брови, другой — младший Василек — на боку, подсунув кулачок под щеку и выбросив свободную руку поверх одеяла, точь-в-точь как любил спать сам Алексей.

— Вырастить бы их на большую пользу всем, — с надеждой сказала Устинья Григорьевна. — Ну, бог с ними, пусть спят. И тебе спокойной ночи.

Выходя из комнаты, я обратил внимание на большой сверток ватманской бумаги, стоявший за дверью в углу.

— Кто это чертежами у вас занимается? — спросил я Устинью Григорьевну и потянул сверток к себе.

— А это газеты Алексеевы, что ли, — ответила старушка. — Ему Петр Петрович прислал.

Я развернул сверток. В нем были заготовлены заголовки на добрый десяток газет. Вписать только номер и дату. Каждый заголовок оригинален и не похож на другой. Выполнены все они были с тем же мастерством, каким я любовался, рассматривая газету в красном уголке. Композиция рисунков на каждом листе была разная, и если что было общим — так это Катюша, лицо которой теперь я безошибочно узнавал, в какую бы одежду и головной убор ни рядил ее на рисунке художник.

— Чего ты смеешься? — спросила Устинья Григорьевна.

— Ничего, — сказал я.

На мягком диване я тотчас заснул. Последнее, что мне запомнилось перед сном, — это в смежной комнате праздничный стол, который был виден в распахнутую дверь, Катюша и Устинья Григорьевна, убирающие на столе посуду, и Алексей, стоящий посреди комнаты, твердо расставив ноги.

Не знаю, долго ли я спал и от чего проснулся. Я повернул голову и в просвете двери увидел тот же стол, но чистый, прибранный. За столом друг против друга сидели Алексей и Катя. Свет в комнате был выключен и падал на угол стола бледной полоской откуда-то со стороны, по-видимому из кухни. Алексей сидел спиной к свету, Катюша, серьезная, сосредоточенная, пристально смотрела на Алексея. Я никогда не видел у нее такого торжественного и в то же время глубоко озабоченного лица.