Я бросился было к двери, с тем чтобы где-нибудь раздобыть лошадь с кошевой, но Катя меня остановила:
— Не надо, не надо! Дойду сама. Недалечко.
Проводить себя она позволила только матери.
Василек испуганно замер с котенком на руках, не поняв, почему и куда так стремительно в ночь увела бабушка его маму, не поняв, почему с такой любовью и болью в лице поцеловала она его, прежде чем переступила через порог. Он стоял у двери, и белое облако морозного пара, ворвавшееся в дом, закрыло его до самых плеч. Василек отошел прочь, бережно посадил котенка на скамью и стал торопливо укладывать детали «конструктора» в ящик. Потом, как-то незаметно для всех, он очутился в кроватке и уже оттуда спросил нерешительно:
— Деда, а когда мама вернется?
Дед Федор ответил ему что-то невнятное. И вообще после ухода Катюши разговор не вязался. Мы посидели немного и пошли домой.
Мне плохо спалось в эту ночь, томило какое-то неясное ощущение тревоги. Я часто просыпался и думал, что если нам все станет известным через несколько часов, то Алексею придется томиться, может быть, две недели. И опять перебирал в уме все явно неосуществимые способы немедленной с ним связи. Нет. Не получалось решительно ничего…
Утром в кухне на столе я обнаружил записку: «Мы ушли навестить Катюшу. Чайник возьмите на плите».
Вот именно: чайник! Чайник мне нужен больше всего!.. Не знай я заранее, что эти слова продиктованы искренней заботой, я счел бы их за насмешку. Наскоро одевшись, я выскочил на улицу и тут вспомнил, что не припас для Катюши никакого подарка. Постоял на крыльце, соображая, чем бы я смог порадовать ее, и вспомнил: у меня на окне, словно как раз для этого случая, расцвела герань.
Тянул колючий западный ветерок, и, чтобы сберечь цветы от мороза, я обернул их газетами. Я шел еще безлюдными улицами, и мне казалось странным, что никто, кроме меня, не спешит с таким же букетом. В каждом из домиков, мимо которых я проходил, жизнь текла своим чередом. А для Катюши сегодня — вступление в новый мир, в мир особых радостей, особых волнений и забот.
Увлеченный своими мыслями, я не заметил, как прошел мимо того переулка, которым следовало свернуть к больнице. Я решил обойти квартал кругом. Здесь мне не приходилось бывать после того дня, когда мы бродили по улицам города с Ксенией и она меня привела в эту больницу и заставила выслушать рассказ возвращенного к творческой жизни художника-гравера о Светлане.
Я вышел на ту широкую открытую улицу, где строились новые дома. На месте запомнившегося мне фундамента стоял уже совсем готовый, застекленный, оштукатуренный и побеленный, под кровлей из волнистого шифера, трехэтажный дом. Построенный в Москве или где-нибудь в крупном промышленном центре, он, быть может, и не привлек бы внимания, но здесь, в старом таежном городе, он открывал собой новую эпоху. На улице стоял первый современный, красивый, удобный дом, сделанный с большой заботой о человеке. Ощутив это, я сразу разгадал, что за штакетной оградой двора посажен не простой кустарник, а фруктовые деревья и что широкая площадка перед домом, сейчас засыпанная толстым слоем снега, весной превратится в цветущие клумбы. Из парадной двери дома вышла женщина с кошелкой в руках, шагнула несколько раз, оглянулась и вернулась обратно. Тщательно вычистила рукавичкой снег, набившийся в щель порога, бережно прихлопнула дверь и тогда пошла по своим делам.
В следующем квартале возвышался еще один новый дом, и, конечно, будь этот день не воскресным, на стройке вовсю кипела бы работа. А еще дальше, почти на самом выходе из города, продолжая начатую линию, были расчищены строительные площадки — должно быть, еще под два таких дома… И это была окраинная улица Н-ска, который с первого дня моего знакомства с ним прочно вошел в память старым-престарым, врастающим в землю городком. И вот эти новые дома теперь поднимались над дряхлыми улицами города, как поднимаются в лесу юные крупнолистые березки над рассыпавшейся в прах валежиной…
В больнице меня встретила сиделка и провела каким-то кружным ходом во флигель, стоящий позади главного здания.
Белые стены приемной комнаты и ровный белый свет электрической лампочки, скрытой в матовом абажуре, делали все строгим и торжественным.
Комната была пуста. Видимо, я разминулся с Зиной и Ксенией.
Четко постукивали ходики на дощатой, крашенной белилами переборке. В открытой топке голландской печи трещали и брызгались золотыми искорками сухие лиственничные дрова.
— Садитесь, — сказала сиделка и скрылась за переборкой.
Освободив свой букет от бумаги, я потрогал лепестки цветов. Они очень настыли, но мороз, к счастью, пощадил их.
Вошла дежурная сестра. Молоденькая, с круглым, полным личиком, не тронутым еще ни одной, даже самой легкой морщинкой, она выглядела необыкновенно бледной, усталой. И когда она, медленно выговаривая слова, спросила: «Вы к Худоноговой?» — я понял, какая трудная и беспокойная сегодня досталась ей ночь.
— Да… Вот, пожалуйста, передайте ей…
Сестра нерешительно взяла у меня из рук букет герани и оглянулась, словно ища, куда бы его положить.
— Ей плохо? — с дрожью в голосе спросил я.
— Нет, ничего… — девушка запнулась на полуслове, так и не зная, что ей делать с цветами.
Пауза длилась, наверное, не больше двух-трех секунд, хотя мне она показалась невыносимо тяжелой и длинной.
— Конечно, ничего опасного пока нет, — говорила сестра, и слово «пока» больно отдалось у меня в ушах, — но вообще-то прошло не совсем благополучно. Поправится… Главное, что сын… Очень ей сына хотелось… Приходите… Навещайте…
Сестра проводила меня до двери, и в слабом пожатии ее руки я не нашел ободряющего ответа.
За недолгое время, пока я пробыл в больнице, погода переменилась. Ветер усилился, начался густой снегопад. Жесткие, плотные крупинки стремительно низвергались с потемневшего неба, стучали, биясь о заборы, о ставни домов. Все кругом стало однообразным, скучным, неуютным…
По засыпанным снегом ступеням я поднялся на широкое крыльцо городского почтамта. Надо известить Алексея. Но слова радости сейчас были бы ложью, а слова лжи не несли в себе радости, и составление письма к Алексею впервые в жизни представилось мне тяжелой обязанностью. Я написал сначала все, как есть, — и разорвал написанное. Ведь это первые часы, первые впечатления, и, может быть, действительно опасного нет ничего, а письмо пойдет, с полпути его не вернешь… И пока придут успокоительные вести, Алексей будет томиться, страдать и сидеть ночами без сна, сжимая в руке этот жгущий душу клочок бумаги. Искусственно строя фразы, я написал второй вариант, не пожалев восклицательных знаков, и сам не смог прочесть: фальшивые слова, без мысли, без души… Лучше не говорить вовсе, чем говорить так!.. На телеграфном бланке я набросал: «Алеша, поздравляю с сыном», сложил вчетверо, всунул в конверт и, чтобы избежать еще новых раздумий, поспешно бросил конверт в почтовый ящик.
Потянулись тревожные дни. Почти каждый час кто-нибудь из нас заходил в больницу и справлялся о здоровье Катюши. А вечером мы собирались вместе, чтобы в который раз сказать друг другу:
— Ничего…
Врачи, сестры, сиделки в больнице на вопрос: «Как Катя?» — тоже отвечали: «Ничего». В один из первых дней болезни и Катюша нам переслала записку: «Ничего. Все пройдет…» А температура уже и в то время грозно и неумолимо держалась у самых высоких делений термометра.
Приходили письма от Алексея. Больше скрывать от него было нельзя. Он писал коротко и часто, случалось, по два письма в один день. Письма были полны смятения, содержали десятки вопросов…
А что можно было ответить на них?
В тревогах наступил тот день, когда новорожденного собрались регистрировать в загсе. В это утро Катюше было особенно тяжело. Ей передали записку, сиделка вернулась с пустыми руками, — Катя ничего не ответила.
— Прочитала, закрыла глаза, — значит, согласна, — пояснила сиделка.
Об имени ребенка в свое время немало было разговоров. Назывались десятки красивых имен. Их складывали с именем отца: Константин Алексеевич, Евгений Алексеевич, Виктор Алексеевич, Алексей Алексеевич… И примеряли, как будет звучать уменьшительно: Костенька, Женечка, Витенька, Алешенька… Катя смеялась, и трудно было понять, какое имя нравится ей больше всего. Алексей всегда писал только о сыне, так, словно бы «сын» было имя ребенка. Дед Федор поговаривал, что не худо бы назвать и Федей: и родовая память останется, и Федор Алексеевич хоть кому подойдет — и инженеру и генералу… Устинья Григорьевна загадывать вперед не любила и сердилась, когда завязывался такой разговор.
