— Какой Петр Петрович?..
— Увидите…
Отлогой двухмаршевой лестницей мы поднялись на второй этаж. Ксения шла, распахивая двери одну за другой с той свободной уверенностью, которая приобретается давним знакомством с помещением.
— Вы здесь работали, Ксения?
— Как же! Всю войну. Сиделкой… Сначала в школе был госпиталь, потом сюда остатних перевели. Ну, вот мы и пришли.
Палата окнами выходила на восток и вся, словно внутри нее горел огромный огненный шар, была наполнена ярким светом. В палате находился только один человек. Он стоял у окна, заложив за спину руки, и мне сразу бросились в глаза его тонкие с фиолетовым оттенком пальцы.
— Мы к вам, Петр Петрович, — сказала Ксения, проходя прямо к окну, — навестить вас. Вот товарищ, — она посторонилась, давая мне место, — поговорить с вами хотел. Может быть, в газету напишет.
Я ничего не хотел, но у Ксении был явно какой-то свой план, и разрушать его мне казалось неудобным. Петр Петрович медленным движением отвел руки из-за спины и, еще более медленно приподняв правую, протянул ее мне. Я ощутил холод бескровных, еле гнущихся пальцев, заметил, каким напряженным стало его лицо, словно, управляя движением своей руки, ему приходилось решать трудную математическую задачу. Чувствуя всю неловкость такого знакомства, я назвал себя.
— Вы, Петр Петрович, про руки свои расскажите, — требовательно проговорила Ксения. — Товарища это очень интересует.
Петр Петрович показал на свободный стул, сам уселся на подоконник. Та напряженность в лице, с какой он подавал мне руку, исчезла. Он наклонил голову, разглядывая завязки на своих суконных с войлочной подошвой туфлях, и я увидел у него на темени несколько багровых рубцов. Такие же рубцы у него темнели и на шее, на щеках и делали еще более узким его бледное лицо. Говорил он задумчиво, растягивая слова, будто не решаясь закончить фразу, а иногда и на самом деле не заканчивая. Смотрел он исподлобья, сбычившись, и оттого на лбу собирались глубокие морщины, а светлые, чуть зеленоватые глаза уходили под сильно развитые надбровные дуги.
— А что вас интересует? — внимательно спросил он. — » Как я потерял руки или как их вновь приобрел?
Я все еще не мог разгадать замысла Ксении. Но если ей так хотелось…
— Расскажите, что сами найдете нужным.
— Все, все, как есть, с самого начала и до конца, — вмешалась Ксения. — Только… — И многозначительно шепнула что-то Петру Петровичу на ухо.
Он было вскинул на нее удивленные глаза, пожал плечами, но тут же опять опустил голову и стал смотреть н, завязки своих суконных туфель.
— Ага… Да… Это мне осколками мины наделало. Бывают, знаете, такие странные ранения. Одному моему товарищу пулей самый кончик уха отстрелило. А то был случай: пулей же у командира роты мундштук изо рта выбило. У меня, вот видите, голову как исцарапало, на шее тоже рубцы, а лицо ничего… Руки зато… Кости, сухожилия перебило и нервы тоже… Кульками руки повисли… А я по профессии художник-гравер, для меня руки, гибкие пальцы — это главное…
Сразу в госпиталь меня. Там — непременно ампутировать обе руки. Понимаете, все перебито, висят… Но я гравер, художник-гравер. Не даю ампутировать. Все думаю: а вдруг есть какой-нибудь один шанс?.. Кричу, что руки еще живые у меня… Тогда корпусной врач… говорят, два часа чудодействовал, пока я лежал под наркозом… А меня после вот сюда, в Н-ск, в бинтах и в гипсе привезли.
Петр Петрович повернулся боком, только теперь я заметил блеснувшую у него в складках больничного халата золотую звездочку Героя Советского Союза. Резкий солнечный свет отбрасывал от головы Петра Петровича тень. Он говорил, слегка покачиваясь, и тень все время ползала по косяку.
— Когда кость разбита на крупные куски, — заговорил он снова, — все это как-то складывается, срастается, но если получилось мелкое крошево, то… Перебитые нервы тоже… На сухожилиях рубцы… Кровообращение нарушено, питания ткани не получают. Отеки, мучительная боль… Одним словом, тут я сам потребовал ампутации…
Он говорил совершенно спокойно и даже словно вспоминая приятное. Морщины на лбу у него разошлись. Потом он засмеялся, тепло, искренне засмеялся. Смех не шел к тому, что он говорил, но я видел его руки, худые, с фиолетовым отливом, целые и двигающиеся руки, и мне тоже стало весело от сознания того, как упорно боролся человек с тем, что, казалось, было неизбежным.
— И кто же спас вам руки? — спросил я, теперь уже крайне заинтересованный.
Петр Петрович ответил не сразу, сидел, двигая головой так, словно отыскивал лучший угол зрения на какой-то одному ему видимый предмет.
— Тут история, с одной стороны, может быть, и смешная, но вообще-то очень серьезная, — неуверенно заговорил он. — Складно я рассказать, пожалуй, не сумею. Наговорю вам как попало, а вы сами потом разбирайтесь…
Я оглянулся на Ксению. Та стояла, засунув руки в карманы халата, и непроницаемо смотрела мимо меня.
— Поступила к нам в госпиталь медсестра, — медленно закатывая рукава и обнажая испещренные глубокими шрамами руки, начал Петр Петрович. — Светланой… звали ее… (Ксения утвердительно наклонила голову.) Когда она узнала, что я художник и что мне руки будут отнимать, целый скандал подняла, начала меня упрашивать, убеждать… Убедила… Отказался я от ампутации. Просил отложить. Но воспаление-то продолжалось, надо было чистить, промывать, перевязывать и следить, чтобы не пропустить и тот момент, когда и ампутацию уже поздно… Больной не знает этого, больной верит врачу, а… Ну, ночами напролет и сидела возле моей койки Светлана, хотя не нянька она, а медсестра была, и, кроме того, потом оказалось, днем она на курсах училась еще. Сама, бедная, на лицо как восковая стала, а, представьте, этим ночным подвижничеством… Все врачи потом удивлялись, и больные тоже, ее мужеству, терпению… Свищи остались, осколки костей выходили, перевязки бесконечные, но процесс остановился. Температура упала, сон появился, радость — в душе соловьи поют… Но потом что же… Стал я замечать, деревенеют руки у меня. Ткани ссыхаются, чувствительности никакой, пальцы почти не шевелятся, застывают, как замороженные. Исход ясен… Будут висеть сухие, бессильные плети… Словом, сдал я. Мрачные мысли опять… Боль адская… Светланы не было, экзамены держала. Появилась, а я в тоске. Честно признаюсь: заплакал… Душа разрывается: полюбил я… Как не полюбить такую? И она тоже… так все считали… Но руки-то сохнут… Понимаете состояние?.. И опять пошли у Светланы бессонные ночи. Я усну, а она сидит, гладит мои руки, массирует, пальцы шевелит, сгибает, разгибает… Днем на электрические процедуры водит. Добилась, профессор две операции сделал… Ущемленные нервы… Потом опять на процедуры разные и массаж, лечебную гимнастику. Светлана уйдет, я лежу один… Сам начинаю в локтях руки сгибать, пальцами шевелить… Хочешь средний, — а шевельнется указательный. Дрогнет только — и все. И опять ищешь тот нерв, который бы твоего приказания послушался. Снова шевельнется указательный… А тебе средний хочется. Этим все дни… Голова даже устает. Отдыхаешь, когда Светлана придет. Опять она с пальцами возится… И вот опять добилась… В мышцы кровь поступать стала, согрелись у меня руки. — При этих словах Петр Петрович приподнял их, согнул в локтях, потом вытянул, осторожно повернул ладонями вверх, слабо сжал пальцы в кулаки, засмеялся. — Шевелятся, движутся… Мои… Живые… Полгода прошло. Рисовать могу…
— Простите, но что же теперь… как у вас со Светланой? — Я не мог удержаться от этого вопроса.
Он наклонил голову, и волнистые морщины легли на его высокий лоб.
— Светлана оказалась замужней… Она мне хорошо все объяснила. Я понял, согласился… «Я вас, — сказала, — и любила и люблю. Человека люблю. Человек человека всегда любить должен, помогать в беде. А если я промолчала, что замужняя, — простите, про эту линию тогда не подумала, что вы меня еще и как женщину полюбить можете…» Конечно, она тут слукавила, потому что понимала превосходно и раньше…
Я никак не мог примириться с такой развязкой.
