— Конечно, хочу! — ответил я и вскрикнул: разогнувшись, я ударился о стропилину головой.

…Катюша нас ожидала. Стол был накрыт, заставлен тарелками, мисками и стаканами, а посреди стола громоздился на широком льняном полотенце знаменитый пирог с налимьей печенкой. Верхняя корка пирога была подрезана и сдвинута в сторону, нижняя корка напоминала низенький ящичек: растомившиеся пласты темно-коричневой печенки лежали на дне, между ними блестели лужицы натопившегося жира. Обильные колечки репчатого лука переплетались замысловатыми кружевами. Запах стоял такой, что вызывал невольную улыбку.

— Ну как? — сияя, спросил Алексей. И хитро подмигнул Катюше: «Посмотрим, дескать, знает он толк в пирогах?»

Я отломил кусочек верхней корки, золотистой, хрустящей, поддел вилкой изрядный пласт печенки, истекающей жиром, пожевал и тоже засиял:

— Ну, Катенька! По совести скажу: не встречал ничего вкуснее.

Катюша, покраснев от удовольствия и обдергивая узел платка, скромно оправдывалась:

— Это еще не удалось. Можно и лучше испечь. К новой муке не приспособилась — тесто немного перекисло. Да вы кушайте, поддевайте больше печенку, а корку не ломайте, не ешьте. Да сметану берите. Мясного нет ничего. Вот разве с Лешкой пойдете на солонцы, зверя добудете, тогда уж… — и сама засмеялась.

Алексей поднял указательный палец.

— Знаешь, — обратился он ко мне, — что Катюша придумала? Скажи по душам: не худо на стол собрано? Поесть и без мяса хватает? Ну, а на что мы зверя сейчас пойдем убивать? Ясно: не от нужды, а так, охотничьи души отвести, успокоить. Катюша и насоветовала: «Повытаскивайте, говорит, изо всех патронов пули и ступайте. Еще лучше: пальнете — зверь ускачет, а вам досады больше, вроде промахнулись». Это ее бобрушки разжалобили…

— Бобрушки не бобрушки, — отнекивалась Катюша, — а зачем летом зверя убивать? И законом это запрещено.

Мне сразу понравилась эта мысль — с холостыми патронами провести ночь на солонцах. Вся прелесть охоты сохранялась, а никчемного уничтожения зверя и в самом деле не хотелось.

— Правильно! — поддержал я предложение Катюши. — Так и сделаем.

— Только вот что, милый, — серьезно сказал Алексей, — возьмись-ка ты сам повытаскать пули. На себя не надеюсь, — могу оставить одну.

Стало совсем весело. Поговорили о возможных приключениях на нашей необычной охоте, вроде встречи с медведем…

Алексей вдруг заторопился.

— Ну, давай отдыхай, — сказал он, вставая. — А я побегу на завод, вернусь пораньше, сразу в тайгу поплетемся.

И все же не вытерпел, чтобы не рассказать еще историю:

— В третьем году, в эту же пору летом, пошел я за Чепкыр — болотце там есть, — троелистки нарвать на лекарство. Хорошая трава — сорок болезней излечивает. Прихожу. Лужица — так, небольшая, а троелистка жирная, сочная, потянешь ее из воды, как струна лопается. Хожу, шлепаюсь вокруг лужицы, все покрупнее троелистку выискиваю. А возле этой лужицы кочкарник, осока — во! — до плеча доходит. Прогалина неширокая — ельники с боков ее стиснули, пересечешь ближний ельничек, на бугорке в бору балаган, в нем я и переночевать задумал. Ну, рву троелистку. Вдруг натыкаюсь — след! Через кочкарник и прямо к лужице. На грязи копыта отпечатались: здоровенный сохатый ходит. И должно быть, часто погуливает — местами даже тропки протоптаны. Эх, думаю, жаль, нельзя стрелять в эту пору вашего брата. Да, по правде, я и пришел-то без ружьишка.

Поскребло у меня на душе, да ладно — нарвал травы, ушел в балаган. Время к вечеру. Чай поставил варить. От нечего делать березу срубил, снял бересту. Катюше туесок под варенье лажу. Посвистываю. Гляжу, подъезжает к балагану объездчик Иван Терентьевич. Поздоровались. Слез он с лошади, расседлал ее, стреножил: пусть, мол, попасется.

«Ну, ты что, Алеха?» — говорит.

«А что? Ничего. Пришел троелистки набрать. Ночь на вольном воздухе пересплю».

Сидим. Чай распиваем, про зверя разговариваем.

«Вот, говорю, в эту лужицу сохатый повадился ходить. Следы свежие. На ночь от гнуса ходит спасаться».

«Врешь?» — не верит Иван Терентьевич.

«Не вру. Пойдем посмотрим».

Убедился Иван Терентьевич.

«Я его, говорит, ночью свалю».

«Вот те на! — думаю. — Еще объездчик». Поспорил я с ним. Да куда! Он на своем: «свалю» да «свалю», мне, мол, можно. Так и ушел к болоту, а я спать улегся.

Ночь. Небо запасмурилось. В лесу темень. Костер горит. С елок мох над огнем сосулями свесился, от костра горячим воздухом тянет, мотает мох, как ветром бороду. Чудно. И не спится мне, все про зверя думаю: вот он из ельника выходит, головой трясет — комара отмахивает, вот бредет по кочкарнику, осока шевелится; вот подходит к лужице, бух в нее! Вода всплеснулась, зверь фыркает, сопит, голова над водой что бочонок торчит… Эх, на прицел взять!.. Темень, да ничего, не промахнулся бы… Вдруг слышу: бах! — выпалил Иван Терентьевич.

Вскочил я, а сердце так и мечется. Думаю: «Эх, поди, напугал только зверя. Стрельнул мимо».

Подходит Иван Терентьевич. Со штанов вода течет, на голяшки трава намоталась — берег топкий, он на корточках сидел, до пояса его в грязь и засосало.

«Слава богу, слава богу!» — говорит.

«Свалил?» — спрашиваю.

«Свалил, — говорит. — Слава богу, слава богу!»

Отдохнул, обсох у огня.

«Я тебе, говорит, Алешка, четвертую часть и печенку должен. Ты мне на зверя указал. Рассветает — пойдем свежевать».

Я ему: «Не по закону ты сделал, и доли твоей мне не надо».

Он: «Разрешение я оформлю. Вот тебе честное слово! Знаю сам. Помоги вытащить».

Рассветало. Приходим к лужице. Ясное море, он, оказывается, сослепу своего коня понужнул. Угодил ему прямо под лопатку…

— Ну, я отправился, не то опоздаю, — прервал свой рассказ Алексей.

Я вышел на крыльцо вместе с ним. Он взял меня за руку и, оглянувшись на дверь, сказал:

— Вот что, милый, Катюша-то на тебя обижается.

— За что? — встревожился я. — Чем я мог обидеть ее?

— Мы с тобой друзья, живем попросту, — притянул он меня к себе поближе, — а Катюша вроде как в стороне. Ты ее даже на «вы» называешь: ей это обидно.

— Алеша! Что ж в этом обидного? «Вы» — уважение к женщине.

— Не в этом сила, — перебил меня Алексей, — может, не так я сказал, может, не обидно ей, а горько, что ли…

Теперь я понял, и мне стало самому горько и стыдно.

Я вытаскивал пули из патронов, Катюша прибиралась на кухне, видимо куда-то очень спеша. Никогда она так не гремела посудой, как в этот раз. Наконец шум стих, и Катя появилась в горнице, на ходу вытирая полотенцем руки. Она что-то хотела мне сказать, да засовестилась и отвернулась.

— Катя, ты чего испугалась? — подтрунил я. — Первый раз, что ли, меня увидела?

Но как-то неуверенно выговаривалось первое «ты».

То же самое получалось и у Катюши. Кое-как она решилась.

— Попить захочешь, — неуверенно сказала она, — возьмите на кухне молоко. Я кринку в ведро с водой поставила. Сама неподалечку схожу.

— Ты надолго, Катя? Не то я снова спать на сеновал уйду.

— А чего тебе на сеновал? Сейчас и в избе прохладно. Ложись на кровать и спи.

И, радуясь, что твердо выговорила «тебе», она убежала.

Меня одолевала скука. Пули из патронов я вынул, и больше делать было нечего. Я вышел на крылечко, сел на ступеньку.

Возле меня, на песке, широко раскинув лапы, лежал мохнатый серый кот. Проплутав где-то всю ночь, он теперь нежился на пригреве. Я покликал:

— Васька, Васька! Кис, кис, кис!

Васька быстро поднял голову, вытаращил круглые желтые глаза, но, сообразив, что кличут его от нечего делать, откинулся снова на песок, вывернулся вверх животом и прикрыл лапкой нос. Дескать, идите лучше спать и другим не мешайте.

Так я и поступил.

Проснулся я после полудня, когда вернулась Катюша. Она тотчас принялась готовить обед. Все у нее было припасено с утра, оставалось только расставить на столе посуду да сварить на таганке уху из налимов. Я взялся ей помогать, стал чистить картошку. Катюша на шестке между двух кирпичей, поставленных на ребро, разводила огонь. Когда щепки разгорелись и пламя дружно охватило котелок, Катюша села рядом со мной на скамью.