Просьбы повторяются. Сухотин даёт 15 000 рублей. Трактир расцветает. Сухотин начинает играть в карты. Трактир трактиром, но и Анфиске ни с того ни с сего потребовались кольца с бриллиантами и персидская шаль с кисточками. И Коняха уже присмотрел себе в немецком магазине часы с брелоками и соболий халат, вечерний.
Оленька отсылает все свои драгоценности Анфиске. Месяц все счастливы, и каждый по-своему.
И вот в конце концов известному в Петербурге трактирщику Коняхину потребовалась карета. И шесть английских лошадей. Анфиска побежала к Оленьке: в последний раз! покупай карету и – простимся! Оленька осатанела, она швыряет в Анфиску щипцы для завивки волос. Тут же и Сухотин. Он совсем проигрался, он пьян, он обнищал. Он бьёт Анфиску кулаком по морде и выбивает у неё передний зуб. Анфиска огорчается и идёт в спальню Маркела Тимофеевича, который ещё совсем-совсем ничего не знает, а только спит в спальне и любит свою жену и своего друга Сухотина. Анфиска повторяет просьбу про карету. Маркел Тимофеевич обалдевает (ведь он всё проспал и не в курсе всех предыдущих просьб). Анфиска всё рассказывает и обижается, что ей прежде не отказывали, а теперь – ещё и бьют. Маркел Тимофеевич ласково разговаривает с Анфиской, сочувствует её стеснённым обстоятельствам, целует её в здоровенные губы, гладит её по черноволосой башке, потом нежно берёт её голову в обе свои ладони, зажимает её между своих колен, задирает подол и – более часа! – хлещет Анфиску кавалерийской плетью!
Анфиска не плачет. Хозяин устал, вспотел, он как большая, несчастная птица после дождя, у него тяжёлое дыхание, 65 лет, астма. Он отпускает Анфиску. Анфиска оправляет бархатную юбку, усмехается мстительно и просит Маркела Тимофеевича прочитать в таком случае вот эти две-три незначительные записочки. Ещё не отдышавшись по-настоящему, Маркел Тимофеевич несколько раз читает записочки, знакомый почерк. Так и не отдышавшись, Маркел Тимофеевич скоропостижно скончался на 65-м году жизни и счастья.
Записочки писала Оленька. Она писала Сухотину когда-то, а передавала Анфиска. Но она и передавала и припрятывала. По записочкам выясняется: ещё до свадьбы с Маркелом Тимофеевичем Оленька была любовницей Сухотина. После свадьбы ничего не изменилось, всё осталось так, как было. Все четверо детей – от Сухотина. Маркел Тимофеевич, оказывается, имел к счастью приблизительное отношение. На Сухотина впоследствии донёс Коняхин, и разорившегося миллионера приписали к заговору Хрущёвых – Гурьевых и сослали. Оказалось, что у Сухотина есть брат, поручик лейб-гвардии конного полка. Сослали и брата.
«Съестной трактир город Лейпциг» расцветает.
Там собирается богема: поэты и полицейские из Тайной канцелярии, философы русского Просвещения и фавориты императрицы, барабанщики Шлиссельбургского гарнизона и адъютанты её императорского величества.
Там бушует капрал Гаврила Державин[360]. Он ещё беспомощен и безвестен как поэт, но хорош и хорошо известен как шулер. Он сидит за ломберным столиком. Он выигрывает тысячи золотых монет, и взбешённые офицеры и генералы допытываются, как это ему удаётся: махинации Державина невидимы и блестящи. Генералы допытываются – капрал Державин отмалчивается. Они пьяны – он не пьёт ни капли, только уносит тысячи золотых монет.
Там лихорадочный прапорщик Новиков. Он остроумен, он ядовит, он декламирует полицейским Тайной канцелярии Вольтера и ещё чёрт знает что, а они его боятся, он не только начинающий писатель, но и великолепный фехтовальщик. Новикову двадцать лет.
Там вельможа-пенсионер, фельдмаршал Миних, полководец восьми русских императоров, со студенистыми немецкими бакенбардами, он курит лучший в мире табак, «сюперфин-кнастер», он сидит в матросской куртке, в шароварах, в деревянных башмаках и рассказывает в завесу табачного дыма – сам себе: какая мерзость и мразь ваша современная действительность, как его любили бабы, как он шёл к Екатерине I, никому не кланялся, посмотрит на солнце и кивнёт, как собаке, какому-нибудь временщику Меншикову, – вот и весь юбилей! Какая у него, Миниха, была трость из слоновой кости, на трости золотой набалдашник, похожий по форме на голову царя Соломона. Бабы его любили (не Соломона, а Миниха), бабы его уж так любили, – вот основа основ. Императрица Анна Иоанновна пала к его ногам, как спелая слива. Правительница Анна Леопольдовна смотрела на него, как рысь, – влюблённо. Бутылка коньяка для него была – как напёрсток амброзии. Хлебнёт бутылку, сожрёт лимон – и все бабы у его ног, и что нам, нибелунгам, Семилетняя война! Хватай баб за жабры и радуйся, мальчик мой. Как он скакал на колесницах! Стоит на колеснице во весь рост, в России – эллинский праздник! А он стоит и смотрит на ипподром, как Фаэтон[361]. Светло-зелёный сюртук, лацканы – красные, обшлага – такие же, шпага и молодое лицо! А на ипподроме одни бабы, все – императрицы, все – принцессы! А сейчас? О время!
Там девкам приносят сидр из яблок и фаянсовые блюдца…
– Что я теперь имею? – кричит фельдмаршал с болью. – Вместо баб – оранжереи с померанцевыми, лимонными и лавровыми деревьями!
Там капралы курят табак и запивают пивом. Говорят капралы, адъютанты, фавориты и барабанщики:
– Что сказала матушка? Слушайте. Не тряси пепел в винегрет, ты, барбаросса!
– Эй, девка, чего ты машешь всеми ногами!
– Перед вами гений. Снимите шляпу, капустница!
– Если ты гений, так почему скрывал раньше?
– Она читает в очках, притом с увеличительными стёклами. Ну и смех! уже столько лет, а читает в очках.
– Ум хорошо, два лучше, а три с ума сведут.
– Ну и морда у моей вакханки!
– Петербург!
– Я и говорю, мы – Петербург. Москва – столица бездельников и холуёв!
– Что ты там сказал про Москву, сын человеческий? Повтори – и не нужно будет никакой дуэли. Смерть на месте!
– Смерть – смертный грех.
– Не трогай мою сестру, она – моя сестра, и у нас есть мать.
– А у меня что – нет матери? Я что – сирота, что ли?
– Это не я сказал про Москву. Это слова её императорского величества – Екатерины Второй.
– Блеф – твоя Вторая!
– Эй-эй! Не попади к Панину, сын человеческий!
– Солдат – это Россия!
– Дурак! Россия – это солдат!
– Мама, я ещё вернусь в твой домик!
– Семь «червей»! Все «черви»-мои!
– Вист!
– Все «черви» – твои, и сам ты не человек – а червяк, мой мальчик!
– Отдай мне всех червей – я отнесу их матушке государыне нашей, пусть половит рыбку в мутной водице!
– Что Генрих Четвёртый[362], Наваррский, говорил французам? Он говорил вот что: «Монсеньоры! Вы – французы, неприятель – перед вами!» Вспышка патриотизма. Что генерал Цитен говорил немцам? Он стоял перед немецкими дивизиями с хорошо причёсанными седеющими волосами и говорил вот что: «Солдаты и офицеры! Сегодня у нас генеральное сраженье, следовательно – что? Следовательно, всё должно идти как по маслу». Рассудительно! А как победили мы Берлин? Кто крикнул: «За Бога, за царя, за святую Русь?» Кто крикнул? Мы – не знаем. Все без памяти бросились на врага, и – победа! Вот это клич!
– За Бога мать тоже можно крикнуть.
– Молодец, и это – клич!
– Дадите вы мне, в конце концов, сказать слова Екатерины?
– Давай. Уймитесь, этот словарь хочет сказать слова!
– Вот что сказала императрица: «Дворянство с величайшим трудом покидало Москву, это излюбленное ими место, где главным их занятием является безделье и праздность».
– Ха-ха-ха! Вот так yxa!
– А ещё что она сказала, не помнишь? Я помню: «В России всегда было много тиранов, потому что народ по природе своей бездеятелен, а также много доносчиков, и все их любят».
– Эй-эй! Не цитируй стерву!
– Мама, я ещё вернусь в наш домик!
– Не пей вино, дитя, от вина слепнут!
– Пас!
– Чепуха! Я пью, пью, четырнадцать лет пью – и не ослеп.
