Такой ответ очень понравился и Ньютону не набросали черных шаров.

Так же тихо, скромно он понаделал столько открытий и вывел столько законов природы, что правительство ахнуло, ему дали дворянство и избрали в палату лордов.

Среди баронетов и герцогов он несколько лет просидел молча и вдруг однажды попросил слова.

Лорды заволновались, некоторые даже привстали со своих мест. Пресса, если она была в то время в этом месте, заточила перья. Ну вот, сейчас он скажет такое!..

— Закройте, пожалуйста, форточку, тут очень дует! — сказал ученый.

Вся Англия взвыла от восторга.

Человечество давно интересовал вопрос: «Совместимы ли гений и злодейство?» Может ли преступник создавать прекрасное?

Первыми на практике это проверили чиновники персидского царя Дария.

— Наскальный рельеф в честь вашего триумфа? Чтобы в пол горы и ни снизу ни сверху вражьей руке не дотянуться? Будет сделано... А ну, пригнать сюда полторы тыщи преступников. Каждого привязать на веревку, спустите со скалы. Пускай висят и высекают. Как свое отваял, веревку обрезать, пускай летит вниз. На одних харчах сколько сэкономим!

Рельеф, гигантский, поражающий воображение изваяли. Правда, тут трудно понять, кто были преступниками, да и имя автора затерялось.

В более близкие к нам времена вклад в решение этого вопроса попытался вложить римский император Август. При его дворе мотался поэт Публий Овидий Назон. Это был безусловно выдающийся поэт, но черт его тянул за язык и помимо классических сюжетов он изредка задевал злободневные темы. Так однажды возьми и напиши:

— Жестокая мачеха готовит смертельный яд...

И — бац! — умирают сразу все законные наследники Августа. Остается одна бездетная жена императора. Молва утверждает...

Тут, конечно, поднимается шум. Жена кричит: «Я так это не оставлю! Это что за намеки?» Август говорит: «Опять этот поэтишка! Прямой какой-то государственный преступник. Сошлем-ка его подальше к диким готам. Посмотрим, сможет ли он там писать свои коварные стихи?»

И грузят поэта на корабль и увозят к чертовой матери на самый край римской земли. И там поэт бродит среди черноморских ковылей и овец, бормочет свои чудесные гекзаметры и умирает.

Однако, тут мы должны признаться, что эксперимент поставленный императором тоже не был чистым: какой же Овидий законченный преступник?

Тут нам на помощь приходят почти что наши современники — музыкальные критики, которые жили в одно время с композиторами Моцартом и Сальери.

«Итак, приступим, — решили они. — Ну с Моцартом все ясно, а вот Сальери: сможет ли он сочинять музыку, если заставить его совершить преступление? Сможет ли он, подлая душа, создавать после этого прекрасные симфонии?»

И они покупают в аптеке яд и подсовывают этот яд Сальери.

— Вы только подумайте, — нашептывают они, — ваш друг Моцарт совсем обнаглел — тридцать вторую симфонию валяет. С пяти лет гаденыш сочиняет. Сколько можно? А такие как Вы — в тени. Вот вам пакетик, щепоточку в рюмку и порядок.

Далее мнения историков расходятся, но по нашему глубокому убеждению Сальери, хотя и завидовал Моцарту и писал не в пример хуже, от такого гнусного предложения наотрез отказался.

— Ну, надо же! Тема горит, — долго сокрушались музыкальные специалисты. — Прямо хоть обоих трави.

На их счастье Моцарт простудился и умер.

И вот тогда они не растерялись: быстренько распространили слух — Моцарт отравлен. Кем? Сальери. И сразу же их научная тема приобрела результат и законченную форму: «Гений и злодейство несовместимы».

Между прочим, музыковеды яд в аптеку так и не вернули.

Под хорошее настроение и начитавшись Дидерота, императрица Екатерина велела привести ей поэта. Томила мысль иметь собственного Лафонтена.

Привели Гаврилу Державина.

— Говорят, ты, сударь, зело в версификациях искусен? — милостиво спросила императрица.

Гаврила поклонился.

— Ну, почитай, а мы послушаем.

— Дней бык пег, медленна лет арба, — начал было поэт.

Лицо самодержицы потеряло плезир.

— Мой стих трудом громаду лет прорвет, — стал читать Гаврила другое.

— Их кант нихт ферштеен! И это стихи? — прервала его императрица по-немецки. — Придется тебе, голубчик, ехать обратно в свои Петушки.

Поэт понял: карьера трещит по швам.

— Богоподобная царица киргиз-кайсацкая орда... — начал он, заикаясь.

Самодержица расцвела.

— Вот это другое дело! — сказала она. — Граф Панин, определите его ко двору, да припишите деревеньку душ двести.

«Талантлив, шельмец, — подумал граф, затачивая гусиное перо. — Глядишь, и лучшим, талантливейшим поэтом эпохи станет!»

Великая Французская революция, как всякая революция, была торжеством Разума и Нравственности.

Для начала вожди революции решили противопоставить разум католическому мракобесию. Для этого артистку Терезу Обри нарядили в белую хламиду, надели ей на голову красную шапочку, а в руки дали копье.

Под радостные клики народа Богиню Разума сперва провели под сводами Собора Парижской богоматери, а затем провезли под звуки пушечных салютов в Конвент. Там депутаты, стоя, приветствовали небожительницу.

— Ну, вот, Богиня ушла, теперь примем несколько очередных решений, — сказали депутаты, рассаживаясь по местам. — Главное — как пополнить казну. Разумно отобрать у церкви имущество. Священников, не подчиняющихся этому решению обезглавливать. Соборы? Соборы изъять... Сколько будет новых складов, тюрем, конюшень!

В конвент Богиню Разума привел прокурор Шометт. Теперь именно он кинулся исполнять решение конвента.

— И что это он так старается? — усомнились депутаты. — Конфискует, расстреливает. Ишь, сколько власти набрал. Сегодня он священников, а завтра нас...

Не долго думая, они отправили прокурора на гильотину.

Разум торжествовал.

А вот среди столпов Нравственности особенно выделялся Друг народа Марат. К нему каждый мог прийти и доложить свое дело.

Девицу Шарлоту Корде Друг народа принял голышом, сидя в ванне.

— Что у тебя за дело? — сурово спросил член Конвента.

— Письмо из провинции. Там заговор, — пролепетала девица. Она была не замужем и впервые видела голого мужчину.

— Подойди поближе!

Дрожа всем телом Шарлота приблизилась.

— Что ты боишься, дурочка? Никогда не видела народного трибуна? — ласково спросил Друг народа.

Он хотел было обнять девицу, но вспомнил про заговор.

«Опять аристократы! — подумал он. — Слишком мы либеральны с ними».

В семье Корде уже были расстреляны отец и два сына.

Когда Марат начал мокрыми руками вскрывать письмо, Шарлота выхватила из-за лифа кинжал и вонзила его в спину великого человека.

Девушку тотчас казнили.

Опечатывая квартиру, где было совершено убийство, хозяин дома сказал:

— А ля гер, ком а ля гер! — он был старый солдат и путал обычную, по правилам, войну с революцией.

Кстати, тут удобно сказать несколько слов, как казнили.

Вопрос: кого казнить? — решался в рабочем порядке. Сперва казнили врагов-аристократов, потом — своего брата революционера.

А вот — как?

Выручил скромный доктор из провинции. Мсье Гильотен механизировал топор: лезвие отделил от топорища, привязал к лезвию две веревки, перебросил их через блоки. Рядом он поставил корзину для отрубленных голов.

История бережно сохранила расчет: сколько тонн пороха и тысяч пуль сэкономило это изобретение молодому правительству.

Известна и судьба изобретателя: он пал жертвой собственного остроумия.

Французский генерал Наполеон Бонапарт был отменным воякой. — Вам бы повыше рост, — советовали офицеры штаба, — и вы бы в бою смотрелись великолепно. Кроме того, учтите, полководец должен перед атакой говорить что-нибудь выдающееся. Такое, чтобы вошло в историю.