Беспрерывно ведем огонь. Сами целы лишь потому, что место для позиции удачное подвернулось: парадный подъезд. С флангов нас укрыли мощные колонны. Сюда мы притащили свою пушку подвальными коридорами. Переносили ее по частям: сначала ствол, потом станину, ящики со снарядами. Ребята из 150-й дивизии тут нам хорошо подмогли. Наводчик наш Пашка Михалев, на снимке он справа, тоже курганский, из села Ярового Половинского района, просто снайперски наводил пушку. Только заметим, откуда фашисты бьют, — моментом и накроем.

Рядом уже вступали в бой другие орудия. Несколько раз принимались бить по рейхстагу пушки больших калибров. Особенно сокрушительным был их удар под вечер. И немцы стали огрызаться слабее. Тут наши и поднялись в атаку. Шли до отчаянности стремительно и неудержимо. За какие-то полчаса на рейхстаге, как огненные языки, затрепетали красные флаги. Они были в окнах, и на колоннах, и на крыше, вплоть до самой верхушки купола. Каждый стремился водрузить свое знамя Победы, поставить свою точку проклятой войне. А в рейхстаге бой. Ворвались и мы. Ну где ты, ирод, бесово фашистское чудовище, проклятый Гитлер?! Где?! Хотелось схватить его и задушить собственными руками. Но кругом груды обломков, битое стекло, фашистские бумаги под подписями и печатями.

Потом из подвалов потянулись вереницы гитлеровских, вояк, побитых, подавленных. Смотрят себе под ноги, головы втянули в плечи, боятся возмездия. А нам не до них.

Еще где-то по соседству идет бой, но у всех уже победное настроение: широкие улыбки, смех и прибаутки. Какой-то солдат снятым с винтовки штыком, как школьник, царапает на колонне рейхстага: «Ура! Победа!» И свою фамилию и имя. Площадь гудит, как улей. На ней колонны солдат, танки, машины — поток войск. Устали мы до смерти, сутки без еды, двое без сна, а глаза у всех горят от радости: рейхстаг взят!

Появились на площади походные кухни. А у солдата закон: есть время и возможность — подкрепись. Повара без скупости наполняли котелки. Отвернули крышку баклажки и разлили по бокалам спирт. Всю войну спиртного не брал в рот, даже положенную норму не получал, а тут поднял тост: «За победу!»

На ночлег расположились в рейхстаге. Шинели в изголовье, автоматы рядом. Вроде бы не успел и глаз сомкнуть — трясут за плечо, и голос знакомый: «Стенников, товарищ старший сержант, вставайте. Корреспондент вас разыскивает». Открыл глаза. А он, тот самый корреспондент, рад, что нашел. Нас там тысячи, а он отыскал.

Афанасий Федорович улыбнулся: четверть века прошло, а снимок — вот он. Не забыт. Вот ведь как в жизни бывает.

Через месяц я получил письмо от бывшего военного корреспондента Владимира Гребнева. Он писал:

Стенникова я знаю давно. Много раз бывал у него. И Афанасий Федорович приезжал ко мне в гости. В беседах пролетали вечера, странички накапливались в моем блокноте.

А познакомились мы так. К 20-летию Победы над гитлеровской Германией готовили встречу за круглым столом с ветеранами войны. Пригласить на нее Героя Советского Союза Афанасия Федоровича Стенникова поручили мне.

В деревне Зайково Кетовского района добротный дом Стенниковых светлыми окнами весело смотрит на широкую улицу. На крыльце встретила женщина лет пятидесяти, высокая, с добродушной улыбкой, серыми глазами и короной темно-русых волос.

— Проходите, пожалуйста. Правда, Афанасия Федоровича нет дома, но он вот-вот подойдет. Столярничает где-то, косяки к лету на колхозную стройку готовят.

Я знал, что Стенников — комбайнер. Дело свое любит, большой мастер. К нему тянется молодежь. Пятеро его сыновей тоже прошли школу возле отца, любят технику. Старшие двое механиками в совхозах работают, третий шоферит, еще двое — слесари. В общем, все с железом, все с техникой. И вдруг столярничает Стенников?..

Минут через двадцать скрипнула дверь, вошел хозяин. Высокий, сухощавый, лицо побуревшее от ветров, чуть с горбинкой нос, под серым ежиком бровей ясные, с искоркой глаза, и в них разлита душевная теплота. Неторопливо снял рукавицы, положил их на печь, повесил шапку и полушубок, подошел.

— Афанасий Федорович, — проговорил, сжимая в крупной и сильной ладони мою руку. — С Анной Гавриловной, наверное, уже познакомились. — Он кивнул в сторону хозяйки.

Забегая вперед скажу, что все годы, сколько знаю Стенниковых, никогда не слышал у них в семье грубого слова. В большой дружбе они вырастили и воспитали пять сынов и пять дочерей.

Разговор продолжили уже за столом, накрытым Анной Гавриловной.

— Значит, удивляетесь, что столярничаю? Обычное для нас, пожилых, дело. Этот дом, застрой весь — тоже от бревнышка до бревнышка вот ими срукоделил. — И он поднял над столом свои шершавые ладони. — Сам и окна окосячивал, рамы и двери мастерил.

Говорили мы долго и обо всем, потом я попросил Афанасия Федоровича рассказать о его боевых делах. Он задумался, махнул рукой.

— Как-то корреспондент один тоже приезжал, про эпизоды выспрашивал: сколько танков подбил, сколько фашистов укокошил, нет ли фронтового дневника у меня. Орденские книжки смотрел. Сожалел, что записей я на фронте не вел. Вижу, уехал недовольный. Вы, говорит, все о других говорите, а мне о вас написать велено. А что я о себе расскажу? Сколько фашистов уничтожили Так кто их там убитых на фронте считал? Особливо у нас, в артиллерии. И танки, я же их не один подбивал, — расчет. Зачем же я славу всех на себя брать стану? А дневников этих никто из нашего брата солдат-фронтовиков не писал. Выйдешь из боя, остался жив, ну и слава богу. Какой там дневник — письмо бы родным успеть написать, копоть с себя смыть, портянки состирнуть да высушить.

А. Ф. СТЕННИКОВ

Я спросил у Афанасия Федоровича его мнение о кинокартине «Огненная дуга».

— Примерно, так оно и было, как показано. Чего уж там! Страшно было, особливо поначалу. Танки прут и прут. Заряжать не успевали. И горит уж сколько их, а все равно прут. Ну и мы, зубы стиснув, уперлись. Попробуй — пройди!

Политрук у нас молоденький парнишка, фамилию его не успел запомнить: три дня с нами только-то и был. Пропустить фашистов, говорит, нам, товарищи, никак нельзя. Если они пройдут, дальше дорогу перекрыть некому. Женщин, детей сколько тогда порешат. От слов его злости стало больше, чем страху. А ощущение такое, что твой окоп, пушка твоя последняя на пути врага, а дальше незащищенная земля, твоя семья. И уже ничего не страшно. И в мыслях — только не отступить!

Выстояли мы, а политрука нашего больше нет, — там, на позиции, на веки вечные и остался. Молодой, а слово такое знал, скажет — умрешь, а не отступишь, и никаким танком тебя с позиции не сдвинуть.

Потом Афанасий Федорович говорил о лихом заряжающем комсомольце Шопине, как тот на реке Нарев, засев с пулеметом, один около часа сдерживал натиск батальона фашистской пехоты, так и не дав ему форсировать реку. Всю войну, с первого до последнего дня, Шопин был на фронте, десятки раз попадал в самые невероятные переделки, но смелость и находчивость постоянно выручали его. За всю войну он даже не был ранен.