— Знаешь, Ваня, вернусь домой и сразу — в военкомат. В танкисты буду проситься. Не могу больше за книжками сидеть, да и тебя заменить надо, за раны отомстить…
Шуру опять принял капитан Решетников. Он был еще более уставшим. Красные от бессонницы глаза.
— Снова пришел?
— Да. Нельзя мне ждать больше, товарищ капитан. Не имею права. Слово я дал, слово, понимаете?
— Понимаю, Сугоняев. Все понимаю. Да ведь лет-то тебе сколько? Скоро восемнадцать?
— Скоро… Не отпустите — сам уйду.
— Ты подожди горячиться. «Сам уйду». Думаешь, мне хочется здесь сидеть? Я вот тоже рапорт за рапортом посылаю — не отпускают отсюда.
— Вы здесь нужны, товарищ капитан. А я — там.
— Ишь ты какой. Здесь нужны, — улыбнулся военком. — Ну, куда хочешь?
— В танковое. Брат — танкист. Ранен… Экипаж погиб.
…В глубину леса уходила железнодорожная колея. Вот в последний раз мелькнули Серебры. Шура стоял у раскрытого окна.
— Ну что, расстанемся скоро с шевелюрой? Мне своих рыжих не жаль, а вот твои… — Сашка Иванов подстроился за спиной Шуры и шутя захватил в горсть его волосы. Он и Ванюшка Чмелев так и не отстали от своего друга.
— Что волосы. Отрастут. В бой бы скорее, — тихо отозвался Сугоняев.
…Ночь. В казармах спят курсанты. И как ни крепок сон, команда «подъем» моментально срывает всех с мест. Секунды на одевание, секунды на построение. И замирает строй.
— По машинам! — эту команду Сугоняев всегда ждал с волнением. И вот уже несутся танки по проселочной дороге. Подбрасывает на пригорках. Идет «бой». Еще не настоящий, учебный, но все равно бой. И вдруг танк резко останавливается.
— В чем дело, Сугоняев? — раздается в шлемофоне голос инструктора. — Перед вами большой ров. Форсировать его!
— Есть! — почти прошептал Сугоняев и потянул рычаг управления. Танк, тяжело наклонившись вперед, медленно сполз с насыпи и вдруг перевернулся на бок. Мотор заглох. А Шурка от досады на себя плакать готов был. Не слушалась его машина, хотя теорию он знал на отлично. Вечером написал домой.
«Родные мои! Фронтовики рассказывают, как приходится действовать в бою, особенно механику-водителю. Они говорят, что у нас здесь на танкодроме рай, а впереди — серьезные упражнения, стрельбы, а вдруг я не выдержу…»
Конечно, писать о том, что, как черепаха, свалился в ров, не стал, но запомнил этот день. Теперь на ученьях был до бесконечности строг и требователен к себе.
С нетерпением ждал писем из дома, а особенно ответ на то, где были строчки: «А вдруг я не выдержу». Почту принесли под вечер.
— Сугоняев, от девушки письмо, — дежурный помахал конвертом. Ребята прыснули.
— От девушки? Тогда это не ему. Это другому Сугоняеву, — пошутил балагур и весельчак Иван Чмелев. — Он у нас сам, как девушка, от каждого грубого слова краснеет.
Шура вскрыл письмо. Катя, сестра, сообщала о домашних делах, просила, чтоб чаще писал домой — мать и отец тоскуют. Писала, что нет весточек от Ивана, который сразу после госпиталя ушел на фронт. Шура быстро пробежал глазами по строчкам и, задержавшись на последней, улыбнулся. «Как это не выдержишь? Не имеешь права. Держись, Шурка!» И пошло в ответ домой коротенькое:
«Даю тебе, сестра, честное комсомольское слово — малодушия больше не будет».
День за днем торопливо бежали недели учебы. Ребята чувствовали, что скоро в бой. И вскоре в составе танковой колонны «Свердловский колхозник» ушли на передовую.
* * *
Коротки боевые привалы, но Шура успевал и машину осмотреть, и домой написать, положив на колени полевую сумку.
«…Жив, здоров. Были моменты, что смерть смотрела в лицо, и я старался изо всех сил бороться и отодвигать свою незаконную смерть».
«…Дорогие мои! В боях и маршах идем вперед. Позади Севск, Бахмач, Чернигов. Я потерял уже три танка, потерял счет дням и опять остался «безлошадным». Мне горько писать об этом, но бой есть бой. И все же отрадно, что мы гоним проклятых гитлеровцев, а не стоим на месте».
Ребята по-доброму шутили над Сугоняевым:
— Заворожен ты, что ли, Шурка, или слово какое знаешь? Всегда выходишь целым и невредимым.
А он отшучивался:
— У меня против них, гадов, средство есть одно, на наших уральских травах настоенное.
Шел третий год войны. Прорвана оборона Гомеля, освобожден Минск, Брест. Еще далеко до Берлина, а танкисты уже вывели на своих танках: «Вперед, на Берлин! Ни шагу назад!».
«Привет из Польши. 1944 год.
…Начали наступление и прорвали оборону севернее Гомеля. Прошли Бобруйск, Минск, Барановичи, Брест. Стоим в Польше. Люди встречали нас дружественно. Некоторые умеют говорить по-русски. Особенно старые интересуются о всех наших делах и вообще о нашем государстве. От Ивана за это время не получал ни одного письма. С приветом ваш сын Сугоняев».
Шура снял шлем, положил его на гусеницу и ласково погладил броню.
— Что, достается тебе? Ничего. Вот закончится война, отремонтируют тебя как следует, покрасят и будешь ты…
— Живым примером. А на броне — вот тут — прибьют табличку: «На этом танке сражался за Родину Герой Советского Союза Александр Сугоняев», — обхватив за плечи друга, навалился на Шуру сзади Иван.
— Сугоняев, Чмелев, к комбату! — услышали друзья.
Командир роты, капитан В. И. Букин был уже там. Командир батальона склонился над картой:
— Вам поручается ответственное задание. Нужно провести разведку боем.
— Ясно, товарищ майор, — козырнули танкисты.
— Подождите, не спешите. Учтите, что это не просто бой… Особенно вы, Сугоняев.
Командир батальона незаметно улыбнулся. Он любил этого спокойного, но в то же время отчаянного парня. За два года боев о Сугоняеве заговорили в роте и батальоне как о мастере стремительных танковых атак. Бои под Брестом, в Минске были особенно жестокими. Танк Сугоняева всегда вырывался вперед, обнаружив огневую точку противника, уничтожал ее.
Командир батальона ниже склонился к карте.
— Вот за этим лесом их зона наблюдения. Дорог там нет, место почти открытое. Нам нужно выявить все огневые точки. Расшевелите-ка немцев, чтоб каждая пушка заговорила.
…Над лесом сгущаются сумерки. Становится все темнее. Обогнув несколько пехотных колонн, танки идут по ухабистой дороге. Кончаются наши позиции. Сугоняев останавливает машину, глушит мотор.
— Товарищ капитан, знаете, что я придумал? Постоим чуть-чуть. Фашисты сейчас успокоятся, дремать начнут. Мы и выйдем на них развернутым строем, да еще глушители снимем. Они в темноте-то и не поймут, сколько нас, откуда.
Букин молчит. Потом передает по радио на КП:
— Товарищ майор, достигли опасной зоны. Есть такое мнение…
Шура, не отрываясь, смотрит в лицо командира роты. Он любил его. Капитан не давал им покоя ни днем ни ночью. Еще в училище гонял их так, что с онемевшими руками и ногами вылезали из танков. А как учил их искусству маскировки, стрельбы с разных позиций. Сколько знал поучительных примеров! В ученье он был строг, но зато в минуты отдыха — веселый и славный, танкисты не отходили от него. И петь был мастер, и рисовать. И теперь Шура с напряжением смотрел в лицо капитана, стараясь понять, принят ли совет его.
— Есть, выполняем! — услышал, наконец, он.
— Хорошо предложил Сугоняев. Только приказано еще маскировку сделать — веток на башни.
И вот танки встают в одну линию. И в сумерках они становятся похожими на большие кусты.
— Снять глушители, — приказывает капитан.
— По машинам!
Страшный рев разрывает вечернюю тишину. Он заполняет все. И не поймешь, с какой он стороны. Фашистская артиллерия начинает беспорядочный огонь. Сугоняев не знал, что в это время на командном пункте комбат говорил своему заместителю:
— Молодцы! А Сугоняев? Вот чертов сын. Ловко придумал. К награде его!
В том бою танк Сугоняева подбили. Был убит Иван Чмелев, тяжело ранен капитан Букин.
