Поздняя ночь июля. Пассажирский поезд, разметая прожектором теплую темноту, будит степную тишину, грохочет в перелесках.

Слабо освещенные вагоны скрипели жалобно, и люди в них не спали. Каждый цепко держался за свой скарб и с тревогой прислушивался: не стреляют ли?..

И седьмой вагон был полон ожидания. Из темного угла среднего купе выдвинулся мужчина в военном кителе. Блеклый свет свечного фонаря упал на небритые щеки и бороду.

— Сечереченск скоро?

— А хто ж его знае, — лениво отозвался дядько в мерлушковой шапке набекрень. Сладко позевывая во весь рот, в свою очередь спросил: — А вы, мабуть, в Долгушино сели?

Мужчина не отозвался и вновь отодвинулся в тень. Вскоре оттуда послышался храп крепко спящего человека.

В этом одесском пассажирском поезде службу нес оперативный уполномоченный ЧК Вася Васильев. Вместе с ревизором он обходил вагоны и присматривался к едущим. В седьмом вагоне, осветив фонарем среднее купе, Васильев обратил внимание на мужчину в военном кителе. Жесткие настороженные глаза. Правое ухо чуть больше левого, светлые волосы. Оперативник сразу даже не поверил: приметы Войтовича!

Не выдавая себя, Василий Михайлович лихорадочно соображал: «Документы в полном порядке. Какой повод задержания?.. А вдруг ошибся?.. Ведь это так просто!..» Равнодушно вернув мандат подозреваемому, оперативник перешел в соседнее купе. А у самого сердце рвалось из груди: рядом шпион! Из документов явствовало, что Пащенко Борис Федорович, демобилизовавшись из Красной Армии по ранению в ногу, работает в паровозном депо Долгушино и командирован в Сечереченск по делам службы…

На первой же остановке Васильев послал в дорожный отдел ЧК заранее обусловленную телеграмму:

И тотчас вернулся в седьмой вагон. В тамбуре закурил, издали наблюдая за Войтовичем. Тот клевал носом, прижав к груди холщовую сумку.

За окнами мелькали одиночные огоньки. Вырисовывались темные громады заводских корпусов.

Дядько в мерлушковой шапке тронул соседа за плечо. Тот отшатнулся и схватился за карман. Хохол добродушно рассмеялся:

— Чого злякався? Жулье чекисты переловили. Кажу, Сечереченск ось вин!

— Благодарю. Дякую… Приснилось что-то несуразное, — хрипло отозвался мужчина и направился к выходу. Он втерся в толпу, пропал из виду.

— Упустил! — ахнул Васильев, работая локтями. На перроне его встретили другие оперативники.

— Где Захаров?

— Ушел… Понимаешь, на глазах… В военном кителе. С холщовой сумкой. Светлые волосы. Правое ухо больше левого. Прихрамывает…

— И звать его Войтович! — гневно прошептал Никандр Фисюненко. — Это всем давно известно! Где он?..

Оперативники кинулись в толпу, торопясь занять выходы на перрон. А Васильев с тяжелой думкой и виноватой головой пошел докладывать Леонову.

— Значит, засомневался? — Семен Григорьевич был рассержен.

Васильев, опустив руки по швам, оправдывался:

— В полутьме мог ошибиться… Напрасно задержал бы…

В комнату вошел Бижевич, услышал разговор и во весь голос промолвил:

— Есть подозрение — бери! Ты революцию бережешь! Враг не церемонится — бьет в сердце и крышка!

— Стоп, Юзеф Леопольдович! Мы не жандармы. «Тащить и не пущать!» — это не для бойцов революции. — Ну-ка, заказывай Долгушино. Узнаем про Пащенко…

Вскоре на проводе отозвался Морозов, Леонов расспросил его о делах на железнодорожном узле и попросил:

— Тима, проверь-ка, пожалуйста, кто и куда посылал из паровозного депо слесаря Пащенко Бориса Федоровича. Слышишь, срочно!..

Бросив трубку телефона, Семен Григорьевич хлопнул Васильева по плечу:

— Айда спать! Утро вечера мудренее…

В поисках лазутчика чекисты Сечереченска сбились с ног: как в воду канул! Издергались ребята, одурели от недосыпания и долгого напряжения. Наконец поступил приказ:

— Отдыхать! Сутки не являться в «Асторию»!

Отоспавшись и отъевшись досыта, я договорился встретиться с Нюсей Лебедевой, телефонисткой ЧК, дочкой того самого машиниста Ивана Лебедева, которого расстреляли махновцы. Но ее срочно вызвали на работу, и я один спустился на пляж.

Берег был почти пустынен — день будний, люди заняты. Отыскал я Леонова и Зеликмана на песке под обрывом. В воде дурачились Васильев и Фисюненко.

Люблю до сих пор плавать в реке! Отплывешь сажен на десять, перевернешься на спину и отдашься течению. Небо кажется глубоким-глубоким — голубизна бездонна… Через час я вылез из воды и жадно закурил.

Леонов сердито отодвинулся:

— Брось чадить, Громов! Когда Христофор Колумб привез в Европу табак, то курящих его преследовали по закону. В Швейцарии ставили к позорному столбу. А в Англии — геть из страны!..

— А мы давайте Володю лупить крапивой по голой… — Васильев вырвал из моих губ папиросу и бросил в реку.

— Правильно! Пусть страдает место ниже спины, чем сердце. Здоровое сердце за сутки перекачивает почти 400 пудов крови! — отозвался Иосиф Зеликман. Он вернулся из тайной поездки в Крым. Исхудал. Загорел. Но, по обыкновению своему, весел и общителен.

— Ну и загнул! — Васильев схватил Иосю за ноги и потащил по песку в воду.

— Эй, Васильев! — окликнул его Никандр Фисюненко. — Слышал, твой тезка два раза женился.

Василий Михайлович бросил Зеликмана и оторопело уставился на товарища.

— Какой тезка?

— Не притворяйся! Из Шуи. Который имел восемьдесят семь детей.

Васильев даже присел. И все мы непонимающе смотрели на Никандра. Зеликман, отряхивая капли с рыжих волос, сказал серьезно:

— Брось заливать!

— Ничего не заливаю. — Фисюненко перечислял: — Первая жена Васильева родила двадцать семь раз. Четыре раза — по четверо, семь раз — по трое и шестнадцать раз — по двое. А всего — шестьдесят девять ребятишек народила!

— Ай да Васильев! — Леонов хохотал, обхватив свои острые колени. — Что ж ты, друг, от ЧК ховаешь свою биографию?

А Фисюненко не унимался:

— Вторая жена Васильева родила два раза по три и шесть раз — по два. Когда мужику исполнилось семьдесят пять лет, то в живых у него было восемьдесят три потомка! Не считая внуков и правнуков!

— Да где же тот Васильев? — спросил Зеликман.

— Спросите Васю. Он скрывает, что в Шуе…

— А когда?

— Старик родился на два года раньше Пушкина.

— Во, чертяка! — восхищенно смеялся Леонов.

А Василий Михайлович уже освоился и серьезно подтвердил:

— Васильевы, они такие! И откуда это у тебя все? — спросил он.

— Из энциклопедии, — ответил Фисюненко. — Полезная книга.

Вскоре я увидел мужчину с костылем, спускавшегося на песок по крутой тропе. Васильев вдруг замахал руками:

— Да-ва-а-ай к нам!

Пока инвалид осторожно пробирался по спуску, Васильев объяснил нам:

— Дворником служит. Хороший хлопец. В Петрограде оставил ногу, когда Зимний брал. Матрос с «Авроры»…

— Тебе, Вася, весь город знаком! — восхитился Зеликман.

— На том стоим!

А Леонов тем временем саженными бросками плыл по Днепру. Бронзовое тело его с каждым гребком вылетало на добрую половину из воды. Сильные плечи лоснились. Он по-мальчишески покрикивал:

— Эге-е-ей! Ух!

Вернувшись к нам, он упал на горячий песок и, блаженно щуря глаза, порадовался:

— Здорово это придумал Платонов — сутки отдыха! Так всю жизнь бы… Эх, братцы!..

Безногий мужчина тяжело опустился рядом на песок. Лицо загорелое, в оспинках, потное. Темные медлительные глаза — с веселинкой. Он тотчас начал отчитывать Васильева:

— Чого не заглядываешь?.. Жилец новый есть. Мне пара — прихрамывает здорово. Познакомлю — компанейский хлопец… К Зойке Рыжей похаживает…

Васильев переглянулся с Леоновым и весь потянулся к дворнику.