Спрятав револьвер, Стахур подбежал к своему спутнику, склонился над ним и участливо спросил:

— Что с вами?

— Меня ранили… Помогите…

— Я не оставлю вас, друг мой, — с предельной искренностью прозвучал голос Стахура.

Глаза Ярослава закрылись, голова поникла.

Стахур оглянулся… Ромка как раз вбежал под арку, но Стахур не заметил его. Приставил револьвер к затылку Ярослава и спустил курок…

Приглушенный выстрел отдался в ушах Ромки с такой силой, будто рядом прогремел пушечный залп. Мальчик на миг оглох и онемел от ужаса. Но, когда увидел, как Стахур, по-воровски оглянувшись, поднял Ярослава на руки и понес в ту сторону, где стоял Ромка, мальчик сорвался с места и, незамеченный, помчался назад на площадь, к баррикаде.

Ромка бежал, не замечая, как из-за Песковой горы надвигались тучи, как они сливались, густели. Издалека донесся раскат грома. Мальчик вздрогнул, но не остановился…

До площади оставалось не больше двухсот шагов. Неожиданно из калитки выскочил пикет полицейских.

— Взять! — приказал сержант.

— Ты куда? — схватил Ромку полицейский.

— Я… я… на… Ста… рый… Рынок! — задыхаясь от волнения и испуга, еле вымолвил Ромка.

— Я тебе покажу Рынок! — полицейский несколько раз ударил Ромку по голове и потащил к парадному.

— Пустите! Пустите! — вырывался мальчик.

Полицейский затащил Ромку в комнату какой-то квартиры. Вдоль стены сидело несколько мальчишек самого различного возраста. Среди них оказался Крыса и другие знакомые мальчишки.

Толстый сержант с бабьим лицом развалился в кресле. Уставившись на Ромку сонными глазами, он начал допрос:

— Не ты ли ошпарил нашего капитана?

— Какого капитана, прошу пана? Я ничего не знаю, отпустите меня домой…

— Отвечай, когда тебя спрашивают!

— Никакого капитана я не знаю! Пустите меня домой!

Пока продолжался допрос Ромки, Стахур успел принести на площадь свою жертву. Рабочие сомкнулись вокруг убитого Ярослава. Стояли неподвижно, с мрачными, гневными лицами.

— Я чудом уцелел, — скорбным голосом рассказывал Стахур. — Кольцо сомкнулось. Там пройти невозможно. Он еще был жив. Умер на моих руках, когда я его нес. Я любил его как сына. Лучше бы меня убили…

— Какого товарища потеряли! — в глубокой печали склонил седую голову Кузьма Гай. И две трудные мужские слезы покатились по лицу.

— На Краковскую площадь надо пройти во что бы то ни стало! Там сейчас льется кровь, — напомнил Стахур.

— Да, надо идти! — очнулся от оцепенения Гай. — Но как туда добраться?

Блуждающий взгляд Стахура сосредоточился и, казалось, остановился. Не сводя глаз с крышки люка, он вдруг воскликнул:

— Ой, какой я дурень! Старый осел! Как я мог забыть? — И он постучал ногой по чугунной крышке канализационного люка. — На Краковскую площадь пройдем по туннелю подземной речки.

— Люди! Кто знает подземный лабиринт? — громко спросил Гай.

— Я знаю! — вышел вперед болезненный с виду водопроводчик с воспаленными глазами. — Я проведу!

— Конечно, Павло Геник — старый крот! Он под землей как у себя дома. Проведет! — поддержал кто-то водопроводчика.

— Надо спешить, друже Кузьма, — заметно просветлело лицо Стахура. И он поднял крышку люка.

Почтальон пан Болеслав бессменно на протяжении тридцати лет доставлял письма в район Подзамче. Знали его здесь все — от старого до малого. С появлением этого никогда не унывающего, всегда старательно выбритого, с лихо закрученными усами, приветливого человека было связано не одно радостное или печальное известие. И если у кого-нибудь горе перехлестывало через край, у почтальона всегда находилось слово утешения, ласки. Случалось, письмо приносило в дом радость. Тогда пан Болеслав (никто не знал его фамилии) меткой шуткой придавал событию своеобразную светлую окраску.

Дети выбегали ему навстречу и, обступив, наперебой спрашивали:

— Пан Болеслав, нам есть письма?

— А нам?

Зная историю почти каждой семьи, пан Болеслав отвечал:

— Стах, батько скоро пришлет тебе миллион! — хотя ему было известно, что отец мальчика надрывается в Нью-Йоркском порту на работе и сам влачит полуголодное существование.

Иванке Кравчук, которая всегда стояла в сторонке задумчивая и печальная с куклой, наспех сделанной матерью из тряпья, не раз говорил:

— Скоро получишь от татуся файну ляльку.[66]

Она будет закрывать и открывать глаза.

Конечно, старый почтальон знал, что никакой куклы Иванка от отца не получит, потому что отец ее задохнулся в озокеритной шахте во время катастрофы.

И «тато» прислал маленькой девочке обещанный подарок. Счастливая, прижимая к груди нарядную куклу, Иванка побежала к воротам стекольного завода встречать мать.

Женщины после работы окружили девочку и восхищенно хвалили красивую куклу. А мать украдкой вытирала слезы, когда Иванка всем объясняла:

— Это татусь мне прислали! Поштарь пан Болеслав принес.

И вот представьте себе огорчение пана Болеслава, который впервые за тридцать лет не мог своевременно доставить адресатам письма.

«Черт знает, что делается в городе! — возмущался в душе почтальон. — По той улице пройти нельзя, по этой — не смей! Всюду полиция. Гонведы! Войско! На Стрелецкую площадь — носа не суй, там из ружей палят! Свет вверх дном перевернулся! До сих пор я думал, что войско держат для того, чтобы стрелять по врагам. Но стрелять в своих? Матка боска! О подобном никогда не подумал бы! На месте цисаря я так не делал бы!»

Пан Болеслав даже мысли не допускал, что письма могут не попасть к адресатам. И он совершил истинно героическое восхождение по крутому северному склону горы Высокий Замок, а затем спустился на Замковую улицу. Около пяти часов дня пан Болеслав попал, наконец, в свой район.

Однако некому было оценить подвиг старого почтальона. На двери квартиры водопроводчика Павла Геника, который долго ждал весточки от сына из-за океана, висел замок. И письмо, густо облепленное штемпелями, снова возвратилось в большую черную сумку.

Около другого двора пан Болеслав услышал женский плач и проклятия в адрес цисаря и его войска. Увидел женщин и детей, столпившихся вокруг убитого рабочего, лежавшего на окровавленной рогоже.

Старик снял фуражку, перекрестился и подумал:

«А ему-то как раз письмо из Стрыйского повита. За что же убили отца семейства? Был он тихий, добрый, работящий стекольщик».

Не решаясь в такую горестную минуту обратиться к жене покойника, пан Болеслав отдал письмо соседке, чтобы та после передала вдове стекольщика.

Сегодня почтальона не встречают дети. Улицы и дворы безлюдны. Над всем предместьем нависло ожидание чего-то значительного, запоминающегося на всю жизнь.

То из одних ворот, то из других торопливо выходят женщины с ведрами воды или корзинкой, прикрытой вышитым полотенцем.

— Слава Ису, — приветствуют почтальона. О письмах не спрашивают, спешат на Стрелецкую площадь.

Безлюден двор и на улице Льва. Зато здесь пану Болеславу удалось вручить заказное письмо из Праги лично адресату. В награду почтальон попросил:

— Дайте мне, будьте добры, пани Калиновская, воды. Во рту пересохло. Пять часов к вам добирался. Всюду полиция, войско!

— Я налью вам холодного молока, заходите, прошу, — слабым голосом пригласила Анна.

— Премного благодарен, пани, — почтальон снял фуражку и положил сумку на пол у дверей.

— Прошу, садитесь…

Анна захлопотала возле кухонного шкафа, и на столе перед стариком, кроме молока, появились вареники с творогом. белый хлеб.

Раскрывая небольшой голубоватый конверт, Анна спросила:

— Вы были на площади?

— Да как можна, пани! Я за три версты обошел ее! Там стреляют, людей убивают…

Но этих слов Анна уже не слышала — она была вся поглощена чтением письма. Вдруг почтальон заметил, что женщина побледнела, схватилась за спинку стула и медленно села, закрыв глаза.