Как ураган, во двор влетела Катря Мартынчукова.

— A-а! Вы еще тут, ироды! Чтоб вас шляк трафил! Явился: «Проше пани, проше пана!» И это пугало притащил с собой! Выбросили! Гром бы вас побил, проклятых! Да что ты плачешь, Христина? А вы там, соседи, чего испугались? Га? Помоями их облейте!

— Пани! Прикусите язык! Не то… — угрожающе рявкнул полицейский.

— И-и-и! Закукарекал, петух навозный! Проваливайте, пока ноги не переломали!

— Не связывайтесь, прошу пана, — тронул за рукав полицейского Зозуляк. — Это прачка Катря Мартынчукова, жена каменщика. Ведьма, прошу пана, сумасшедшая. Ее вся улица боится.

— У-у, холера! Паук пузатый! — бросил вслед домовладельцу Ромка и даже погрозил кулаком.

Наступил вечер. На старой железной кровати лежали одетыми Ромка и Гриць. Они молча смотрели на усыпанное звездами небо.

Подошла Катря. Поставила на ящик перед мальчиками миску с горячей дымящейся картошкой и спросила:

— А где Давидка?

— Побежал милостыню просить, — ответил Гриць. — Ему хорошо, он сирота, ему можно…

— Стыдно просить! Я сдох бы скорей…

— Ешьте и укладывайтесь спать, — устало проговорила Катря и ушла.

Мальчики набросились на картошку. Появился вислоухий черный щенок и жалобно заскулил.

— Лови, Жучок! — бросил ему Ромка картофелину.

— Смотри, жадюга какой, даже не жует.

— Голодный, как и мы, — серьезно объяснил Ромка.

В окнах, выходящих во двор, постепенно гасли огни. Залаяла собака. Жучок навострил уши и тотчас же отозвался.

— Слушай, Ромка, утром мама меня перекрестила, поцеловала и сказала, что сегодня мне одиннадцать лет исполнилось.

— Вот как! Когда у меня будут деньги, я куплю тебе подарок, — пообещал Ромка и спросил: — Грицько, а кем бы ты больше всего на свете хотел быть?

— Пекарем! — не задумываясь, выпалил Гриць.

— Пекарем? — разочаровался Ромка.

— Угу! Пекарем быть хорошо. Хлеба ешь вдоволь, да и деньги хозяин платит… Каждую субботу. Зимой в пекарне знаешь как тепло!

— А я буду опрышком,[54] как Олекса Довбуш.[55] Вот тут у меня — топорец. За чересом[56] — длинные пистоли и флояра. Я еду в Карпаты верхом на коне! Вот по дороге едет карета… ну, этого самого… графа Потоцкого! Стой! Все богатство, ну, там., золото, деньги отнял бы и бедным раздал…

— Йой! И Зозуляку долг наш отдашь?

— А дулю с маком Зозуляку! Я у него и дом отберу!

— Я тоже буду с тобой, — заволновался Гриць. — А скажи, то правда, что Олекса Довбуш клад в пещере закопал?

— Клад? — встрепенулся Ромка. — Эге! Чтоб меня громом убило, если брешу. Вчера в бакалейной лавке пани Эльзы старый пекарь, ну, который с бородкой, кричал: «Ты такая скряга, как тот купец, что жил в большом доме около моста: грабил, грабил, сам не жрал и другим не давал! Все награбленное на Высоком Замке закопал, а сам сдох, как пес. На тот свет ничего с собой не заберешь! «Подавись, — кричит он пани Эльзе, — гульденами, которые у меня украла!» И как плюнет ей в лицо. Вот! Понял?

— А что?

— «А что?» — с досадой передразнил Ромка. — Так и не понял?

— Ну, понял, — угрюмо пробормотал Гриць.

— Что понял?

— Ну, ну… это… — И наконец, обрадованно выпалил: — Пекарь плюнул на пани Эльзу!

— Ну и дурень же ты, Гриць!

Однако, увидев, что Гриць обиделся, Ромка доверительно прошептал:

— Клад на горе… Под самым нашим носом, на Высоком Замке закопанный, слышишь?

— А-а-а! — только и вымолвил пораженный Гриць. И через мгновенье, с опаской озираясь, зашептал: — Найти б тот клад! Тата б вызволили из тюрьмы… Купили б хлеба…

Внезапно Гриць схватил Ромку за плечо:

— А что если клад заколдованный?

Ромка пододвинулся к Грицю и скороговоркой начал рассказывать:

— Старые люди говорят, будто раз в год закопанный клад ровно в двенадцать ночи горит голубым пламенем. Кто увидит, должен перекрестить то место и кинуть что-нибудь. А утром приходи и бери клад.

— И мы ночью пойдем?

— Да, ровно в двенадцать.

— А покойники? — Гриць испуганно перекрестился. — Они тоже из гробов ровно в двенадцать выходят… Лучше утром…

— Ладно, когда начнет светать, тогда пойдем, — согласился Ромка.

Вдруг в небе вспыхнул фейерверк.

— Ой, смотри, как красиво! — задрав голову, залюбовался Гриць.

— В честь дня твоего рождения, — пошутил Ромка.

— Скажешь…

Фейерверк действительно зажгли в честь именинника, но не Гриця Ясеня, а сына наместника Галиции.

Над ярко освещенным парком перед дворцом наместника дождем рассыпались огни. В разноцветных струях великолепного фонтана горела цифра «12». На залитой ослепительным светом веранде среди гостей стоял наместник Галиции — шатен с мечтательными глазами и холеными усами.

Барон фон Раух поправил монокль и, подняв бокал, торжественно провозгласил:

— За именинника!

Присутствующие смотрели на роскошно одетых детей, танцующих в зале. Но среди них не было двенадцатилетнего виновника торжества, изнеженного, тщедушного Пауля. Именинник притаился за роялем, помогая своей хорошенькой золотоволосой кузине Эрике и толстому мальчику привязывать к хвосту шпица «вертушку»,[57] что не помешало барону закончить свой тост такой тирадой:

— За Пауля, моего единственного племянника, будущего блестящего государственного деятеля, как и его отец — глубокочтимый всеми нами наместник Галиции. За Пауля, хох!

Тем временем «будущий государственный деятель» торопил толстого мальчика:

— Макс, поджигай! О, какой ты неумелый, давай спички, я сам…

По залу заметался ошалевший шпиц с горящей на хвосте вертушкой. Танец оборвался. Испуганные дети разбежались по углам. Не меньше были напуганы и их родители.

У матери Пауля от ужаса округлились глаза. Быстро опомнившись, графиня улыбнулась, — мол, детские шалости, — и приказала лакею поймать собаку.

Старый лакей напрасно пытался поймать шпица, что еще больше развеселило Пауля, Эрику и толстого мальчика. Наконец, обезумевший, загнанный шпиц прыгнул на подоконник и, опрокинув вазон с цветами, исчез за окном.

По белой мраморной лестнице из сада на веранду поднимался Вайцель. Наместник поставил бокал на поднос, который держал старый лакей Юзеф, и обернулся к Рауху.

— Барон, а вот и Вайцель…

Вайцель в новом фраке, подчеркивающем его военную выправку, подошел к группе мужчин, окружавших наместника.

Через полчаса наместник, барон Раух и Вайцель перешли в кабинет хозяина. Удобно рассевшись в мягких креслах, они вели беседу.

— Таким образом, получается чудесно! Теперь те «герои» не только голодают, но многие остались без крыши над головой. А детей наплодили как мух. Как вы считаете, мой друг, — Раух обратился к наместнику, — матери этих детей позволят своим мужьям продолжать страйк?

— Нам известно, что завтра состоится тайное сборище забастовочного комитета. Там будет Кузьма Гай… — Вайцель многозначительно взглянул на собеседников и добавил: — И знаете еще кто?

Наместник и Раух вопросительно посмотрели на Вайцеля.

— Кто? — не выдержал Раух.

— Иван Сокол. И кажется, этот… его приятель, библиотекарь Павло Михайлык, который не порвал связи с Женевой.

— И что вы с ними церемонитесь? За решетку — и конец! — воскликнул Раух.

— С Соколом так нельзя! — в раздумье проронил наместник. — Он слишком известный журналист!

— Я удивляюсь вам, граф! Конечно, вы тонкий знаток литературы, искусства, но от писанины Сокола, извините, навозом несет!

— Я бы сказал — порохом, — осторожно поправил барона Вайцель.

— Как можно терпеть?! Этого гайдамаку! Этого… — горячился Раух.