— Ха-ха-ха! Рабочие? Эти грязные свиньи! Ха-ха-ха! Эти неграмотные хлопы? Я не боюсь, как граф, что они подожгут промысел! Ведь они сами же и подохнут с голоду. Слава богу, теперь в Бориславе есть полицейские стражники. Они не дадут поджечь промыслы. О герр Калиновский, вы шутник, рассмешили меня до слез, — и барон снова захохотал.

Калиновский, вежливо улыбаясь, смотрел на самодовольное, пустое и бездумное лицо своего компаньона и думал: «Жадное и свирепое чудовище. Мало того, что невежда, так еще и чванлив, как испанский сеньор. И говорит со мной снисходительно, с таким апломбом, словно он — грос-генерал, а я — рядовой. Сам же похож на новобранца из глухого альпийского села, который едва научился брать ложку, котелок и по сигналу бежать на кухню, но никак не может понять, что такое баллистика».

Калиновскому стало смешно, когда он представил барона в солдатской форме, с котелком. Он знал, что Раух рядовым не служил, но все же хотелось представить его в этом чине.

«Интересно, был бы он таким же чванливым? — все еще не мог расстаться со своими мыслями Калиновский. — Чванливым — не знаю, но глупым — непременно!»

Управляющий подобострастно слушал спор хозяев и думал о своем. В душе он соглашался с Калиновским. В самом деле, до Любаша дошли слухи, будто Андрей Большак (тот самый Большак, которого еще недавно можно было обругать, унизить, а он в ответ только смущенно мял шапку в руках и виновато озирался по сторонам) грозится поджечь промысел. Управляющий нервно передернул плечами, его беспокоила угроза. «Почему Большак считает меня виновником смерти своей жены и трех детей? — думал Любаш. — Мол, не прогони я этого хама с работы, они бы не умерли… Надо приказать шинкарям, чтобы гнали его из шинков и не продавали водки, а то чем черт не шутит…»

Еще одна личность беспокоила пана Любаша: непокорный, острый на язык, молодой русин Степан Стахур.

«Мутит воду… Надо убрать с дороги… Приеду в Борислав — возьмусь за него, — решил пан Любаш. — А за-одно и за этих — Ясеня, Лучевского, Кинаша и еще кое-кого…»

Любаш старался не смотреть на пана Калиновского, боясь даже взглядом выдать свои симпатии к нему, потому что барон был человеком самолюбивым и злопамятным: он любил, чтобы его считали главным хозяином.

Насмеявшись вдоволь, барон закурил сигару.

— Мы отвлеклись от главной темы, — серьезно сказал он. — Что же вы предлагаете, герр Калиновский? Лично я считаю: надо всех уволить и набрать новых рабочих. Виноват, не так. Я хотел сказать наоборот: сначала тайно набрать новых рабочих, а потом уволить старых. Согласны?

— Нет, барон. Мне кажется, пока никого увольнять не следует. Вначале нужно попробовать сговориться с их главарями. Пообещать разные льготы, увеличение заработка. Семейных из ночлежек перевести в отдельные комнаты. Хорошо бы предоставить им кредит для строительства собственных домов. Строиться разрешим на наших земельных участках, а кредит оформим долговым обязательством. Долг будут платить в рассрочку.

— Да вы с ума сошли! — бесцеремонно перебил Калиновского барон, серьезно обеспокоенный предложениями Калиновского. — Не стали ли вы в самом деле социалистом?

— Дорогой барон, разве вы отказались бы стать социалистом, если бы от этого ваши прибыли возросли вдвое, втрое?

Барон растерянно посмотрел на управляющего, потом на Калиновского. Его губы скривились в глупой улыбке, он подумал, что готов стать хоть дьяволом ради увеличения прибылей. Но вслух сказал:

— За кого вы меня принимаете? Я человек чести!

— Но не станете же вы утверждать, герр барон, что предпочитаете разориться, чем стать социалистом? — сказал Калиновский с едва заметной иронией, которой, кстати, не уловил твердолобый барон.

— Да я скорее пулю себе в лоб пущу, чем стану социалистом! — воскликнул старый аристократ. И Людвиг вспомнил, что барон «пускал себе пулю в лоб» тогда, когда ему советовали стать промышленником.

Калиновский, конечно, не поверил словам барона. Но был доволен, что заставил его вскипеть и так темпераментно солгать.

— Не расстраивайтесь, дорогой барон. Я привел только пример. Пока что… — он произнес это подчеркнуто, — пока что никто вас не принуждает стать социалистом.

Но барон не понял насмешки Калиновского.

— Если вы разрешите, я продолжу…

— Да, да, прошу, прошу! Любопытно, как далеко идут ваши реформы, — въедливо сказал барон.

— Итак, смысл моей реформы сводится к следующему: никто из тех, кому мы предложим кредит, не откажется принять его; а когда рабочие подпишут долговые обязательства, они попадут в наши руки.

Помолчали.

— Насколько я понял, придется не менее полумиллиона швырнуть на ветер? Однако продолжайте, пожалуйста, я постараюсь понять вас до конца. — И барон поудобнее уселся в кресле.

— Выброшенные, как вы выразились, на ветер деньги возвратятся к нам с процентами, — развивал свою мысль Калиновский. — В кредитных обязательствах мы укажем, что, в случае ухода с промысла, должник обязуется немедленно погасить кредит. Если же он этого не сделает, дом, построенный на полученную ссуду, переходит в собственность кредитора, и, учтите, сделанные взносы должнику не возвращаются. Таким образом, мы убиваем двух зайцев: завоюем среди хлопов репутацию добрых, справедливых хозяев, заботящихся о нуждах рабочих. А они утратят возможность оставить промысел или забастовать. Кто захочет потерять взносы, сделанные в счет погашения долга? Если же найдутся сорвиголовы, что будут угрожать, бунтовать, мы их выгоним с промысла, ничего не потеряв. Ведь ни один рабочий не сможет погасить свой долг раньше десяти-пятнадцати лет. И даже когда он выплатит нам всю ссуду, все равно он от нас не уйдет, потому что дом его стоит на нашей земле. Ушел — скатертью дорожка, а дом мы купим за бесценок.

— Чудесно! Гениально! Потом этот дом мы сможем снова продать в кредит другому рабочему?

— Вы прекрасно меня поняли, дорогой барон.

— О мой друг, вы так умно придумали! Как вы считаете, пан Любаш, рабочие согласятся взять у нас такой кредит? — спросил возбужденный барон.

— Разумеется, герр барон! Они с радостью набросятся на такой кредит, только нужно, чтобы еженедельные взносы были небольшие. Чем меньше взносы, тем быстрее пойдет в ход кредит.

— Достаточно полутора-двух гульденов в неделю?

— Вполне, — подтвердил управляющий.

— Мой молодой друг, — сказал барон и положил руку на плечо Калиновского. — Ваш отец был очень умным, деловым человеком. Но вы — гениальны! Да, да. Я восхищен вашим умом. Нужно немедленно отправить пана Любаша в Борислав, пусть он осуществляет наш план, мой гениальный Меттерних!

— Может быть, мы возьмем пана Любаша с собой на охоту? — спросил Калиновский. — Поезд в Борислав уходит только завтра в час дня.

— Да, да, конечно! Возьмем его с собой на охоту, пусть пан Любаш посмотрит, какой у меня замечательный лес, как много там старых дубов, бука, ольхи и сколько там водится кабанов, оленей, коз! — расхвастался барон.

— Пусть смотрит, как вы стреляете, — подогрел тщеславие барона Калиновский. — Знаете, пан Любаш, в прошлом барон был лучшим стрелком в дивизии, а после отставки он — король здешних охотников.

— О пан Любаш, вы увидите, как я стреляю! — не замедлил хвастнуть барон. — Страсак! — позвал он, повернувшись к дверям, ведущим на веранду.

— Яволь, герр барон! — в комнату вбежал рыжеволосый, веснушатый детина и по-военному щелкнул каблуками. Он стоял вытянувшись, словно по команде «смирно». На его лице застыло выражение такого идиотского подобострастия, что Калиновский еле сдержался от смеха. Глаза Страсака плутовато поблескивали, казалось, он хотел сказать: «Почему бы не прикинуться преданным холуем перед дураком, который хорошо платит и кормит?»

Страсак еще в армии был денщиком у барона. Быстро изучив его чванливый характер и поняв, что барон любит подобострастие, Страсак ловко ему угождал. Барону настолько пришелся по душе преданный, ловкий слуга, что, выйдя в отставку, он забрал денщика с собой.