Но в мире по-прежнему грохочет война. Фронт стабилизировался, идут бои местного значения.

Гитлеровцы уже несколько раз принимались бомбить станцию. Однажды — время было к обеду — санитары принесли в палату большой бак с аппетитно дымящимся борщом, поставили его на подоконник и пошли за мисками. Как раз и налетели «юнкерсы». Недалеко от госпиталя упала тяжелая фугаска. Взрывом вышибло в палате стекло. Осколки посыпались в бак. Голодные, проклиная Гитлера, мы разошлись по своим койкам.

Помню — это было незадолго до моей выписки из госпиталя, — к нам в палату прибыло несколько офицеров для комплектования тыловых военных учреждений за счет выздоравливавших бойцов. Мне предложили перейти на службу в войска НКВД.

— Никуда я из своей гвардейской дивизии не пойду! — резко выпалил я.

— Не пойдете добровольно, переведем приказом, — пообещали мне. — Вы — солдат и обязаны идти туда, куда посылают старшие начальники.

...В тяжелом раздумье ушел я к себе в палату. На самом деле, отдадут приказ, и прощай тогда 48-я гвардейская. Неужели придется служить в тылу в то время, когда мои товарищи гвардейцы будут идти вперед на запад?! Нет, для меня это хуже смерти!

Только перед рассветом забываюсь тревожным сном. Однако утром все устроилось как нельзя лучше. За завтраком встретил своих ребят. Саша Трошенков пытливо взглянул на меня:

— Что нос повесил, совсем захандрил?

Я рассказал ему про свои злоключения.

— А ты не горюй, Николай. — Саша дружески похлопал меня по плечу. — Собирайся вместе с нами. Завтра нас с Жоховым выписывают. Ты это не проморгай. Заяви главврачу, что хочешь выписаться досрочно. Вместе в дивизию и пошагаем.

В то же утро главврач обходил больных.

— Ну, как настроение? Как силенка? Растет? — послышался рядом с моей койкой его добрый, отеческий голос.

— Настроение отличное, — сказал я. — А если бы завтра выписали меня, то век бы благодарил вас.

Главврач сделал большие, изумленные глаза:

— Но ты же, голубчик, и месяца не лежишь. Рановато, рановато. — И вдруг, вспомнив что-то, понимающе кивнул головой: — Бежишь, значит? Ну что ж, благословляю... Иди, воюй!

На другой день я получил завернутые в узел вещи, продовольственный аттестат и вместе с товарищами направился в свою гвардейскую.

Ребята в роте встретили нас по-братски. Притащили белого хлеба, молока, яиц.

Андрей Лыков, глядя на наши бледные физиономии, сокрушенно покачал головой:

— Ну и доходяги же вы, братишки. Одна кожа да кости. На откорм надо ставить. На специальный.

— Покуда формируемся, отдыхайте вволю да отъедайтесь, — посоветовал Леша Давыдин.

Вечером из караула вернулся Довбыш. Он подошел ко мне, изумленно развел руками:

— Нияк не узнать. Вот что хвороба с человеком делает.

Было что-то новое, невиданное раньше в этом тощем долговязом человеке. Исчезла прежняя угрюмость, замкнутость, он как будто распрямился, сбросил с плеч тяжелую ношу и глядел вокруг подобревшим взглядом.

Своим мнением о Довбыше я поделился с Сашей Тимровым.

— Да, Довбыш во многом изменился, — подтвердил он. — С бойцами дружит. Стал как и все. Его к медали представили, за «языка». Вот только один Давыдин на него косо поглядывает. «Этот Довбыш, — говорит, — продажная душа, от войны кантовался».

Я отыскал Довбыша, дружески пожал ему руку:

— Поздравляю тебя, Федор... Скоро медаль будем обмывать.

Довбыш как-то неопределенно махнул рукой:

— Як дождешься медали, три раза сховают в землю.

В этот день мы долго беседовали с Сашей Тимровым, прогуливаясь по зеленым улицам хуторка Бабачи, где расквартировалась наша рота. У одной хаты Саша кивнул мне головой в сторону плетня. Метрах в пяти от нас, прислонившись к изгороди, стояла тоненькая девушка в солдатском обмундировании. Светло-зеленая гимнастерка и коротенькая юбочка плотно облегали ее стройную фигурку.

Я вопросительно взглянул на Тимрова:

— Что за гостья?

На лице Саши мелькнула таинственная улыбка.

— Это, — оглянувшись, Саша до шепота понизил голос, — это знакомая нашего Борьки... Лухачева... Сестричка из медсанбата. Он сегодня в наряде, в карауле. Она и ждет его.

Я еще раз оглядел девушку. Недурна. Из-под пилотки выбивались темные локоны волос. На смуглой загорелой щеке рдел густой румянец.

— Мы сами вначале удивились, — сообщил Саша. — Ну, чем такую красавицу мог увлечь Борька? Собой невзрачный, неказистый, самый что ни на есть заурядный. А, почитай, вот уже скоро месяц как между ними любовь. И все это началось с тех пор, как дивизию на отдых отвели. Помнится, Лухачев тогда гриппом заболел. Отправили его в медсанбат. Денька три там провалялся. Вернулся оттуда — совсем не узнать парня. Веселый, сияющий. Потом и она к нему зачастила. Чуть не каждый день в роту наведывается.

Не раз наблюдал я, как происходили на войне мимолетные солдатские встречи и расставания. Все делалось подчас бездумно, просто, люди жили сегодняшним днем, не заглядывая далеко в будущее, не размышляя о последствиях. Я сказал об этом Саше. Он отрицательно покрутил головой:

— Нет, тут совсем другое дело. У них, брат, чистая любовь. За все время, пока с нею дружит, Лухачев даже ни раз не поцеловал ее.

Час спустя я видел, как Борис, сменившись с караула, встретился со своей подругой. Совсем не узнать было в прежнем мешковатом и неловком солдате теперешнего Лухачева. Он будто стал выше ростом, стройней, выглядел чище и опрятнее.

— Заметь, — сказал мне за ужином Тимров, — и на занятиях Борька тоже стал неузнаваемым: напористый, расторопный.

...Стоят знойные июльские дни. Наша дивизия в составе резервной армии находится во втором эшелоне. Опять на Харьковщине. Совершаем форсированные марши, ползаем по-пластунски, тренируемся в плавании. На привалах жадно читаем сводки Совинформбюро. Сюда, в тыл, доносятся громовые раскаты знаменитой битвы на Курской дуге.

Самым волнующим и незабываемым для меня событием тех дней было вступление в кандидаты партии.

Как-то вечером, вернувшись с ротных занятий, секретарь партийной организации Спивак подошел ко мне, дружески положил на плечо руку.

— Ну, вот что, Микола, — в голосе его я уловил добрые, ободряющие нотки, — завтра пойдем в политотдел. Тебе будут вручать кандидатскую карточку.

Вечером долго не спалось. В памяти всплывали суровые дни боев. Невольно спрашиваю себя: все ли ты сделал, чтобы доказать боевыми делами свою преданность Отчизне?

Назавтра тщательно выбритые, в выстиранных гимнастерках с белыми подворотничками, в сапогах, начищенных до блеска, идем, словно на праздник, в политотдел дивизии.

Вместе со мной идут Леша Давыдин и Саша Тимров, тоже вступающие в кандидаты партии.

На скуластом загорелом лице Лешки заметно беспокойство.

— Как начнут, паря, по политике гонять, — признается он, — обязательно зашьюсь.

— Ну, якие же вопросы не розумиешь? — в десятый раз спрашивает его Спивак. — Первомайский приказ Верховного Главнокомандующего читал? Там он о воинском мастерстве говорит. Шо же тебе зараз неясно?

Давыдин машет на него рукой:

— Это я знаю... А вдруг про открытие второго фронта спросят?

— Скажи, что американцы высадились в Африке. Ведут бои в Сицилии...

— И в сорок пятом году попадут в Европу, — перебивает его Давыдин. — Нет, я так и заявлю комиссару, что союзнички наши третий год резину тянут...

Кандидатские карточки вручил нам комиссар дивизии Н. С. Стрельский.

— Воевали вы хорошо, — говорит он. Мне кажется, что он даже украдкой поглядывает на мой орден Красной Звезды. — Хорошо воевали, но сейчас, вступив в кандидаты партии, должны воевать еще лучше. Поздравляю вас, боевые друзья, от всей души.

Комиссар крепко пожимает нам руки.

Счастливые и радостные, возвращались мы в расположение роты.

И вот наконец настал долгожданный день. Наша 57-я армия, находящаяся на левом фланге Степного фронта, перешла в наступление. 11 августа был форсирован Северный Донец. Освобожден Чугуев. Начались бои на подступах к Харькову.