Вскоре пришли ребята из экипажа и рассказали, что на самолете насчитали более полсотни пробоин. Недаром я слышал тогда сильный треск под левым крылом: насквозь была пробита консольная часть крыла, в лепешку помята верхняя часть радиатора левого мотора. Каждый мысленно все еще переживал только что закончившийся в общем-то удачно полет.

А через три дня получили от командующего телеграмму. «После вашего бомбометания горючее уничтожено, склад горел два дня. Тем самым сорван план дальнейшего наступления немцев в районе станции Гихвин. Нашими войсками захвачено более шестидесяти танков без горючего. Экипажу выносится благодарность, все представлены к правительственным наградам».

Наши боевые будни текли своим чередом. Как-то утром, когда мы только что возвратились, удачно отбомбившись по железнодорожной станции, забитой составами с боеприпасами, ко мне подошел парторг отряда:

— Товарищ капитан, сегодня комсомольское собрание эскадрильи, и партбюро поручает вам сделать на нем доклад об авангардной роли комсомольцев. Собрание назначено на пятнадцать ноль-ноль, у лесных землянок.

После завтрака я так и остался на аэродроме, не поехал вместе со всеми в деревню: что из-за нескольких часов болтаться туда-сюда, лучше немного отдохнуть и собраться с мыслями. Тем более, мне давно хотелось по душам поговорить с молодежью, не очень-то часто нам доводилось собираться всем вместе. На собрание пришло неожиданно много народу и не комсомольского возраста — все свободные от службы. Разговор получился деловым, страстным, полезным для всех. Майор Родионов привел интересную цифру: сейчас только в нашей эскадрилье 57 человек награждено орденами и медалями, а сколько орденоносцев по всему фронту! Было приятно, что в числе лучших командир назвал и весь экипаж «Голубой двойки».

После собрания майор Родионов, чтоб лишний раз не гонять машину, повез всех летчиков, штурманов и радистов в штаб эскадрильи, который находился неподалеку, в авиационном городке. А я решил пройтись пешком через лес, благо время еще позволяло. Незаметно для себя дошел до самого дома. Вдруг вижу, бегут ко мне оттуда со всех ног чуть ли не все наши ребята, руками машут. Уж не тревога ли? Да нет, вид у всех веселый. Окружили меня, кричат «ура», потом ни с того ни с сего принялись качать, чуть ли не до небес подбрасывать в воздух. Чем это я «провинился»? А когда понял, наконец, в чем дело, у меня от волнения запершило в горле: только что передавали, оказывается, по радио Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении мне звания Героя Советского Союза.

Тут же, как-то сам собой, начался летучий митинг. Комиссар эскадрильи Виноградов при всех обнял меня, расцеловал, пожелал новых боевых успехов. Выступали многие, и не раз в этот вечер упоминалось имя первого командира «Голубой двойки» Николая Гастелло, будто незримая ниточка протянулась между нами. И все мы, как один, поклялись продолжать святую месть до полного уничтожения врага.

Потом люди разошлись по своим кораблям — скоро, начнутся взлеты. Когда я подошел к «Голубой двойке», весь экипаж стоял навытяжку, и борттехник Алексей Иванович Карев торжественно отчеканил:

— Товарищ капитан, Герой Советского Союза, самолет и экипаж готовы к выполнению боевого задания.

Мне даже неловко стало.

— Вольно! — говорю, — только в будущем докладывайте, как и раньше, без «Героя», коротко, ясно и поскромней.

Наш корабль первым поднялся в воздух — в честь высокой награды мне доверили сегодня право быть флагманом. За нами шли остальные экипажи, цепочку замыкал сам майор Родионов. Не знаю, какое сегодня настроение у других, но если такое же, как у меня, — держитесь, гады, спуску вам не будет!

На следующий день принесли «Правду», и я, наконец, своими глазами увидел Указ…

Одно за другим начали приходить поздравления — от однополчан, из Чувашии, от родных. Кстати, самую первую телеграмму я получил от Вари Расторгуевой, эвакуированной ленинградки, из Кесовой Горы. Слова, сказанные ею в шутку при расставании, оказались пророческими. Но мне не было даже времени толком ответить на все эти поздравления: приходилось особенно много летать, грех было упускать такие погожие августовские деньки.

Как-то к нам приехали артисты из фронтовой бригады — намечался грандиозный концерт. Заглянул в Дом культуры, народу там, конечно, битком. В зале случайно встретил Таисию Михайловну Рябикову, молодую артистку, посвятившую когда-то мне, командиру «Голубой двойки», песню. (Я уже рассказывал, как стал из-за того концерта моим «двойником» борттехник Свечников, каким выгодным авторитетом пользовался он с тех пор у официанток. Кстати, и теперь, хотя у входа в столовую висел огромный плакат — приветствие в честь моего награждения, официантки по-прежнему почему-то отдавали предпочтение, а значит, и добавки, нашему «доктору» Сан Санычу…).

Артистка и сейчас горячо поздравила меня с наградой и попросила обязательно быть на концерте: специально для меня она исполнит песню о Волге. Я, конечно, пообещал и… не сдержал своего слова: через несколько минут экипаж получил срочное боевое задание и улетел на цель. Вернулись мы уже под утро, когда концерт давно закончился, и так чего-то неуютно на душе сделалось… Позже ребята подробно мне обо всем рассказали. Вышла тогда Таисия Михайловна на сцену, радостная, улыбающаяся, и объявила:

— Я спою сейчас свою любимую песню о Волге и посвящаю ее волжанину, сыну чувашского народа Герою Советского Союза Федоту Орлову.

Все захлопали, не жалея ладоней, а артистка выжидающе смотрит в зал. Конферансье спрашивает:

— Капитан Орлов, где вы, откликнитесь!

Но из зала, понятно, никакого ответа. Девушка удивленно вскинула брови, с обидой вздернула плечами. Зрители, конечно, ничего не поняли, но я-то знал, чем была вызвана обида молодой певицы: обещал и не пришел. Вся как-то поникнув, она все же приготовилась петь, и вдруг нарастающий гул моторов ворвался в окна.

— Вот он, Орлов полетел! — крикнул Изе Неймарг, работник отдела разведки эскадрильи, и все снова зааплодировали. Артистка сразу повеселела и запела с большим чувством, прислушиваясь к удаляющемуся шуму моторов.

Но все это, повторяю, я узнал позже, а в тот же вечер «Голубая двойка» летела в тыл врага бомбить склады с боеприпасами и горючим. Ветер был восточный, потому и взлет пришлось производить прямо на городок, а это всегда очень неудобно и рискованно для летчиков-ночников — запросто можно натолкнуться на что-нибудь при наборе высоты. Особенно мозолила нам глаза громоздкая водонапорная башня, торчащая за ДКА — каждый раз мы проклинали в душе строителя, который не мог найти другого места для этой дурацкой башни: ведь рано или поздно собьют ее летчики, и сами с ней вместе покалечатся. С трудом оторвавшись от земли, мой тяжелый корабль нехотя, покачиваясь с крыла на крыло, пролетел над Домом культуры — он сегодня притягивал меня как магнит — и лег курсом на цель. Минут за пять до подхода к ней штурман сбросил световую бомбу, еще через несколько секунд вниз устремились тяжелые фугаски. Там сразу забушевало пламя. Оно было хорошим ориентиром для штурмана, на землю пошла вторая серия бомб.

Во второй вылет зарево пожарищ мы заметили еще далеко от деревни. Я взял курс прямо на огонь. На высоте тысяча двести метров сделал первый заход, потом второй, третий — и так до последней бомбы. Развернулся, посмотрел вниз — светло так, что читать можно. Словом, отбомбились удачно. Позже пришло подтверждение и от наземных войск. Наши пехотинцы взяли в плен немецкого унтер-офицера, который этой ночью находился в нашей «подшефной» деревне. Вот что записал унтер в своем дневнике: «Четырехмоторный бомбардировщик русских сбросил серию бомб на деревню и попал в автомашину, груженную бензином. Вспыхнули стоящие рядом дома. Я упал. Русские перешли к последовательным атакам, так как имели перед собой прекрасную цель. Этого невозможно было выдержать. Дождавшись короткой минуты затишья, я выбежал за околицу. Из разбитых ящиков с боеприпасами летели осколки. Все горело…»