— Впереди, вроде, цель. Держи курс так, бросаю светящую бомбу.

Но даже при ярком свете цели не было видно. Кругом простиралось ровное скучное поле. Эх, неужели промазали! Но, оказывается, Сырица не сбросил бомбы, говорит, проскочили немного. Теперь, мол, и без САБов знаю точное расположение цели, пойдем на второй заход. И ставит мне курс на компасе. У меня чуть полегчало на душе: молодчина, Евгений Иванович, не сбросил зря бомбы. Немцы по-прежнему стреляют наугад, так что можно спокойно отбомбиться. Мы снова заходим на боевой курс.

— Накрыли точно, как в аптеке, — слышу в наушниках.

Но почему-то полной удовлетворенности нет. Решили еще сбросить серию бомб. Вот теперь можно и домой возвращаться. От долгого неподвижного сидения за рулем у меня закоченели ноги. Время от времени отдаю управление второму пилоту Козыреву. А мороз берет свое, проникает во все щели, нас не спасают даже теплые меховые комбинезоны. Борттехники, радист, штурман — те хоть время от времени могут вставать, двигаться, а пилоты лишены и этого. У Старой Руссы радист Бутенко вдруг докладывает: нам приказано садиться в Тулебле.

— Не понял. Запроси еще раз.

Через несколько минут он опять повторяет:

— Приказано сесть в Тулебле. Радиограмма из штаба командующего.

Сначала я никак не могу понять, в чем дело. Вроде все правильно, название совпадает, но ведь Тулебля находится на вражеской территории. Потом я сообразил: вот почему нас задержали при взлете и дали дополнительный код для связи. Значит, немцам удалось перехватить наши радиоданные с позывными. И я уже смело приказываю Бутенко:

— Пошли их к черту. Скажи, ждите, придем завтра с бомбами.

— Так и передать? — переспрашивает радист.

— Так и передай, чего с ними церемониться. Жаль, кончились бомбы, а то и правда можно было бы завернуть на Тулеблю, дать по фрицам несколько пулеметных очередей да сбросить десяток бомб.

Начинает светать. Только сейчас я почувствовал, как устал в воздухе. Ноги совсем занемели. Скорей бы на посадку. Но землю вижу плохо, обзору мешают очки и маска. Почти перед самым выравниванием быстро забрасываю вверх маску и произвожу нормальную посадку. И за это время умудряюсь обморозить лицо. А когда снял парашют и попытался встать на ноги — на глазах невольно выступили слезы, и я свалился с плоскости в снег. Прямо со стоянки с отмороженными ногами отвезли меня в госпиталь, где пришлось пролежать около двух недель.

Очень обидно и досадно в такое горячее время валяться в постели. Хорошо хоть друзья не дают скучать, захаживают частенько. Как-то пришел мой радист и говорит:

— А вы, товарищ капитан, теперь у нас не Орлов…

— А кто же тогда?

— Даже и не знаю: наверно, Свечников. Пошли мы с ним сегодня в штаб батальона выписывать меховые вещи. А дежурная, не спрашивая аттестата, выдает ему свитер и унты и отмечает все это по карточке… Федота Орлова. И официантки в столовой тоже называют его Орловым и даже сами предлагают добавку — компот. Чудеса, да и только. А вы ведь сами знаете, какой любитель вкусно поесть наш Сан Саныч…

А-а, вот в чем дело, теперь все понятно. Как-то, незадолго до злополучного вылета, у нас давали концерт артисты фронтовой бригады. И вот ведущий объявил:

— Выступает самая молодая артистка нашего коллектива Таисия Михайловна Рябикова. Она исполнит песню «Огонек», посвящает ее экипажу «Голубой двойки» и его командиру летчику Орлову.

Актриса, конечно, улыбается, весь зал аплодирует, а кто-то кричит: «Показать капитана Орлова!» Меня же в то утро не было здесь, отсыпался, после ночного вылета. Мой борттехник поднялся с места, сказать, что меня нет, но ему и рта не дали раскрыть, так сильно все опять захлопали. Так Свечников стал Орловым… Ну что ж, парень он хороший, дело свое знает отлично, так что мне за него краснеть не придется. Ну, а что официантки его не обижают — это тоже неплохо.

После госпиталя мне не пришлось много летать. Не потому, конечно, что ослаб, просто в эскадрильи не хватало самолетов, добавилось «безлошадных» летчиков.

Я сделал только шесть боевых вылетов на вражеские цели, два из них — под Ленинград. А вскоре мой и локтионовский экипажи отправили в тыл за новыми тяжелыми самолетами. Было это в самый канун Нового года.

До Москвы мы добирались долго: железная дорога в нескольких местах обстреливалась немцами. Ехали в холодных товарных вагонах, мерзли в тамбуре, не одни сутки ждали на станциях встречные эшелоны. Использовали всякую возможность, как-то даже ехали на тендере паровоза, загруженного углем. Представляю, какой у нас тогда был вид! Наконец — Москва. Кругом — затемнение, света нет. С наступлением сумерек девушки в военных полушубках проносят по улицам аэростаты: немецкие самолеты частенько появляются над городом. Один раз воздушную тревогу объявили при нас. Самолет шел на большой высоте среди лучей прожекторов. Кругом рвались снаряды. Слышно было, как отдельные осколки падали недалеко от нас. А на мелкие, падавшие кругом подобно редким каплям дождя, никто не обращал внимания, люди занимались своим делом. Было больно на душе: мы, летчики, невольно чувствовали себя виновными перед москвичами за этот вражеский самолет, начиненный бомбами, за то, что допустили немца до Москвы. И хоть знали, что лично из нас никто не виноват, — трудно было успокоить себя этой мыслью.

В бюро пропусков совершенно случайно встретили бывшего своего моториста Боровко из Ростовской бригады, когда-то летали с ним в одном экипаже. Сейчас лейтенант Боровко был комендантом этого здания.

— Вот здорово! — все удивлялся Федя Локтионов. — Здесь, в бюро пропусков, и можно сказать, почти своего земляка встретили.

Сам собой зашел разговор о старых друзьях-однополчанах. Перебираем одного за другим. Оказывается, Борис Федорович Чирсков стал теперь командиром полка, а полковника Филиппова перевели в часть Героя Советского Союза Валентины Гризодубовой.

— А Саша Краснухин и Николай Иванович Сушин теперь летают на Берлин, — объявил вдруг Боровко.

Федя Локтионов так и подскочил на месте:

— Сушин?! Где Сушин?

Вот тогда мы и узнали, что наш Николай Сушин после госпиталя был направлен в авиацию дальнего действия и летал с подмосковных аэродромов на Берлин, Хельсинки, Кенигсберг и т. д.

— Вот чертяка, даже не мог письма написать, — возмущался Локтионов.

— Ничего, — успокаиваю его, — теперь сами напишем. Знаем номер полевой почты. — А сам расспрашиваю у Боровко о других бывших однополчанах. Когда встретишь кого-то из своих, прочтешь в газете или услышишь по радио знакомые фамилии, сразу вспоминается ростовская бригада, так и возникают перед глазами образы Николая Гастелло, Жоры Туликова, Бориса Кузьмича Токарева, Чирскова, Зумбулидзе, Ильинского, Равича, Сушина, Кости Иванова и многих-многих других бесстрашных боевых летчиков — друзей и товарищей…

От Москвы наш путь был удачнее. Только в одном месте, недалеко от Рязани, поезд постоял у семафора. Причину задержки никто толком не знал, думали, что из-за вражеских самолетов.

— Самое страшное не опасность, а мысли о ней, — философствовал Бутенко. Почему дневной налет переносишь легче? Только потому, что видишь, куда и как падают бомбы. А ночью так и чудится, что все бомбы летят прямо на твою голову. Нет, все-таки мы, ночники, немало хлопот приносим немцам.

Все, смеясь, поддерживали Бутенко. И только борттехник Богульмов не принимал участия в разговоре. Вообще, он нервничал всю дорогу, ему казалось, что поезд идет слишком медленно: недавно он нашел свою семью, она была эвакуирована в Саратов, и теперь мысли его были там. Нежданно-негаданно он скоро увидит жену, детей, да еще под Новый год!..

Новый год мы встретили в одной из летных школ. Здесь же произошла у меня одна памятная встреча. У начальника школы полковника Богаева я увидел еще двух летчиков в кожаных регланах с меховыми воротниками. Что-то показалось мне знакомым в лице одного из них. «Где же мы встречались?» — невольно напрягал я память. И только, когда летчик стал расспрашивать меня о наших ночных полетах, я сообразил: да это же Герой Советского Союза Марина Раскова, командир женского авиационного полка, который тогда формировался. Я узнал ее по многочисленным довоенным портретам.