— Здравствуй, Леночка! Пригласи комбата!
Даховник предупредил Новицкого, что второй дивизион отражает атаки вражеских танков, и приказал быть ко всему готовым. Затем Даховник разговаривал с Сытником.
«Танки — это дело скверное», — обеспокоенно подумал Новицкий. Взглядом окинул огневую. К северу от батареи — глубокий овраг и дальше — Спартаковка. На востоке — Волга. К югу — совсем рядом цеха тракторного завода. «Тракторный, Волга! Рубеж-то какой у тебя, Хлебороб!» — мысленно произносил эти слова Новицкий, чувствуя, как тревожится сердце. Разговор Сытника с Даховником продолжался недолго. Под конец Сытник сказал:
— Все понятно. Буду здесь. — Положив трубку, повернулся к Новицкому и Михайлину. — Теперь нам вести бой с самолетами и танками. Нужно предупредить об этом бойцов…
А пока надо бить «музыкантов». Опять к нам завернули!
Новицкий подал команду отразить пикировщиков. Вновь ударили зенитки. Вдруг над огневой поднялся огромный столб густой бурой пыли. Послышались крики перепуганных прибористок. Но все находились на своих местах. Лишь Маша Игошина камнем свалилась на землю. Шаря руками по земле, она плакала и стонала. Лицо заливала кровь. Длинная коса расплелась.
— Что с тобой, Маша? — бросились подруги Игошиной.
— Глаза! Глаза! — вскрикнула она и потеряла сознание. Ее бережно отнесли в землянку.
Еще двух пикировщиков сбили расчеты батареи. Но «музыканты» не оставляли огневую позицию в покое. Вновь сыпались бомбы. Одна из них угодила в траншею в том месте, где находились, слушая наставления Сытника, бойцы танкоистребительной группы. Прибежал Михайлин.
— Кто пострадал?
Взрывом бомбы сдвинуло грунт и придавило бойца.
— Людей с лопатами! — потребовал Сытник. Пострадавшего откопали. Сытник отправился на КП. — Что передают из дивизиона? — спросил у Новицкого.
— Танки нажимают…
Было очевидно, что в районе КП дивизиона складывалась тяжелая обстановка. Батарея, находившаяся вблизи него, замолчала. На пологом холме за Спартановкой Сытник увидел клубящуюся пыль.
— Не танки ли там? — спросил Новицкого, и тот вскинул бинокль.
— Да, танки…
Все, о чем говорили Сытник с Новицким, слышала Лена Земцова. Лицо ее побледнело от волнения. Снова зазвонил телефон. Это — «Амур» — ДКП-1. Она слышит голос Даховника:
— Передай комбату, открыть огонь по моему командному пункту.
Телефонная трубка выпала из рук Лены. Вместо доклада командиру она закрыла лицо руками и заплакала навзрыд. Новицкий схватился за телефон.
— Даховник? — Мембрана задребезжала.
— Да, я. На ДКП-1 вышли танки. Открой огонь!
— Огонь по ДКП? — переспросил Новицкий.
— Так точно. Огонь на меня!
На лице Новицкого — растерянность: «Как же быть? Погибнет его товарищ, друг, погибнут все, кто находится на ДКП…» За все время с начала войны впервые заколебался в принятии решения. Молчал. Губы как-то неестественно сжались. Карандаш, зажатый в руке, хрустнул. Это заметил политрук Сытник.
— В чем дело, Иван Александрович? Новицкий тихо, почти полушепотом, выдавил:
— Даховник требует огонь на себя. Подай команду. Комиссар в один миг выскочил из окопчика и, вдохнув полной грудью воздуха, громко скомандовал:
— К бою!
Преодолев смятение, Новицкий подбежал к Сытнику и встал рядом с ним:
— Батарея! По танкам на КП первого дивизиона! Огонь! — звучал сначала чуть дрогнувший, затем окрепший голос Новицкого.
Там, где находились блиндажи ДКП-1, враз поднялись большие клубы пламени и дыма. Горели танки.
…Проводив Манухина, Даховник возвратился в оперативную. Звонили с КП полка. Вновь спрашивали, как обстановка на тринадцатой батарее. Даховник передал, что тринадцатая огня не ведет. Сквозь рассеявшиеся пыль и дым в бинокль рассмотрел, что у пушек идут рукопашные схватки. Добрался ли туда Манухин, Даховнику было не известно.
Даховник остановился у столика, за которым сидел Степанов и держал в руках уже знакомую всем фотографию.
— Сынком любуешься? Ишь какой карапуз…
— Мой первенец…
Степанову было известно, что его Нина с ребенком из Черновцов эвакуировалась. Долго разыскивал. И вот весточка из Уфы, и фотокарточка, на которой запечатлены жена и маленький сын. Степанов был бесконечно рад письму, часто смотрел на дорогую ему фотографию.
— Разобьем врага, и встретишься с сыном, — промолвил Даховник и тут же направился к выходу. Мысли вмиг перенесли его на Житомирщину. Будто снова увидел он родной утопающий в зелени поселок Любар, раскинувшийся на берегу Случи, отчий домик близ реки. Все это в одно мгновение промелькнуло и исчезло… Командир дивизиона собрал всех, кто находился на КП, — разведчиков, связистов.
— Вражеские танки приближаются… Будем, друзья, сражаться до последнего…
Бойцы заняли места в окопах, траншеях. И вот уже доносится гул моторов, лязг гусениц. В танки полетели гранаты, бутылки. Один танк подбит, потерял гусеницу. Кто-то из бойцов подполз к другой машине и бросил бутылку с горючей жидкостью — на черной броне заиграло пламя.
Бой длился недолго. То из одного, то из другого окопа доносились голоса — кончались гранаты. Приближалась новая группа бронированных машин. И тогда Даховник приказал всем уйти в укрытие.
— Сражаться против танков больше нечем, — прокричал он, обводя людей горячим, как дыхание боя, взглядом. — Но нужно остановить, не пустить танки в Сталинград… И мы не пустим… — и немедля Даховник вызвал по телефону командира второй батареи, потребовал открыть артиллерийский огонь по танкам, вышедшим к КП дивизиона.
Бойцы рассредоточились по отсекам командного пункта, но больше всего собралось в оперативной комнате. Над земляной кровлей КП гудело, ухало, словно рушились горы. Со связкой гранат Лука Даховник подался вверх по ступенькам. Кто-то пытался его остановить, но он в ответ крикнул:
— Проверю, как бьют батареи.
А в этот миг перед выходом из подземелья прогремел сильнейший взрыв. Заходили бревна наката. В оперативной, где стояли, сбившись в кучку, девушки-бойцы, сверху посыпалась земля.
— Ой, что же дальше будет, девоньки… — произнесла с тревогой телефонистка Ксения Полякова, белоруска с Витебщины, обхватив за шею свою землячку, подругу.
— Тише, девчата! — прозвучал голос Вали Горбуновой, уроженки волжского города Николаевска, стоявшей ближе всех к выходу из землянки. — Тише, дорогие! Наш командир убит… — И негромко, скорбно промолвила: — Он же вызвал огонь на себя…
На «пятачке», где располагались землянки ДКП, продолжал бушевать огненный смерч. Факелами загорались танки. Мгновенно поднимались тучи дыма. А зенитные снаряды летели сюда и летели. Шедшие за танками вражеские автоматчики разбрелись по оврагам, кустарникам. Снаряды не щадили ничего. Снесли приземистое строение кухни, разворотили накат командного блиндажа. Вспыхнули бревна, доски.
Вновь задрожала кровля над оперативной комнатой, обрушился вход в нее с другой, южной стороны. Но сама эта комната держалась. Дрожали, но не рушились ее опоры, удерживавшие бревенчатую, засыпанную сверху землей крышу. Тут оставались бойцы, с минуты на минуту ожидавшие самого худшего…
— Бой, милые мои, — не прогулка, тут всякое бывает, — хотела вселить дух бодрости в своих подруг комсомолка Валя Горбунова. — Не все же горит в огне.
Не все в воде тонет. Может, и мы не сгорим, не утонем…
— Эх, хотя бы мамочке кто написал, — всхлипнула маленькая, хрупкая одесситка Люда Силла, влюбленная в Дерибасовскую и в море, очаровавшая своих подруг звонким голоском, когда пела задушевные украинские песни.
— Не горюй, подружка, найдутся люди, расскажут о нас, — отозвалась Зоя Фомина, у которой не было к себе ни жалости, ни страха. Разведчица с третьей батареи, невысокого роста, худощавая, она быстро привыкла к опасностям боя. Прибежала на ДКП с донесением от Егупова, а назад уйти не успела.
Тут был лейтенант Кондратьев, командир взвода управления, до войны учитель математики, директор школы. Он понимал, что на него смотрят вчерашние ученицы, девушки-бойцы, полностью вверившие ему свою судьбу. У каждой еще теплилась искра надежды на спасение. А как поддержать горение этих искр? В голове Кондратьева водоворот мыслей, и нет такой, на которой мог бы остановиться. От этого у него внутри все клокотало. Он понимал, что на фронте, в бою, нужно уметь смотреть на солнце и на кровь. Сейчас же это было не в его силах. Старался внешне не показывать своих терзаний. Но каменно-суровые складки как залегли на лице, так и лежали. Он больше молчал. Но когда говорил, то с вдохновением.
