Из соседней половины землянки появился тот самый рыжеволосый солдат, что колол дрова, и молча стал у порога.

— На пять персон, — подмигнул ему Полосухин, — понятно? А связного возьми в свой камбуз да угости так, чтобы он навек запомнил непромокаемую третью роту!

— Давно приготовлено. Прикажете нести? — спокойно спросил ординарец.

— Здорово же у тебя дело поставлено! — улыбнулся Шпагин.

— Порядок в танковых войсках! — с важностью произнес Полосухин и стал убирать со стола грязную посуду.

— Это почему же в танковых?

— А черт его знает! Поговорка такая. Видно, пехота не сумела придумать для себя поговорку — ума не хватило.

Полосухин принялся будить Манвелидзе, но тот упорно натягивал полушубок на голову и пинал Полосухина босыми ногами.

— Сейчас встанет, — кивнул Полосухин Шпагину и закричал: — Захар, вставай, письмо от Тамары пришло!

Манвелидзе привстал на кровати, помотал курчавой головой и, не открывая заспанных глаз, недовольно проговорил:

— Врешь — от нее больше не будет писем! Зачем разбудил? Сказал тебе: не буди, пока сам не встану!

У Мапвелидзе тоже были усы, — густые, коротко подстриженные, они, словно нарисованные, плотной черной полосой лежали на верхней губе.

— Чудак, наступление проспишь! — Полосухин взял его за плечо. — Погляди-ка, товарищи пришли передний край смотреть!

Манвелидзе открыл глаза, и сонливое выражение сразу исчезло с его сухого смуглого лица. Вскочил с постели, ухватил Хлудова за руки и стал трясти их, заглядывая ему в глаза:

— Скажи — он правду говорит?

Хлудов был явно смущен порывом Манвелидве.

— Да, видите, приехали... Говорят, в наступление пойдем... — неопределенно проговорил он.

— Как хорошо, замечательно! — продолжал трясти ему руки Манвелидзе. — Вот это молодцы ребята!..

— Какие мы молодцы — безусые, — улыбнулся Шпагин. — Вот вы — другое дело — бравые усачи!

— Да, мы в роте договорились, пока не двинемся отсюда, усы отращивать! — сказал Полосухин и потрогал свои усы. — Пусть растут на страх врагам!

Филя принес флягу водки и закуску. Полосухин и Манвелидзе радовались встрече с офицерами, как всегда радуются люди, долго живущие на одном месте, человеку, приехавшему издалека: этот человек всегда кажется особенным, не таким, как люди вокруг; кажется, что он и видел и знает много любопытного, интересного. Полосухин жадно расспрашивал, как идет жизнь в тылу, жаловался на отупляющую скуку обороны.

— Осточертела оборона! — подхватил Манвелидзе. — Одни болота да комары! Летом эти кровопийцы уснуть не дают, никуда от них не скроешься: и дымом выкуриваем, и щели заделываем — ничто не помогает! А жужжат так назойливо, будто сверлят тебе голову — з-з-з-з-з! Встанешь утром, поглядишь вокруг: все те же елки да березы да серое, скучное небо — такая тоска возьмет, хоть вешайся! Вот в Грузии у нас совсем другая природа! — мечтательно вздохнул Манвелидзе. — Море, товарищи, какое море в Гудауте!.. А вы когда-нибудь видели море? — неожиданно обратился он к Пылаеву. Тот смущенно признался, что не видел. Манвелидзе с сожалением посмотрел на него.

Полосухин, который был родом из Архангельской области, не находил ничего плохого в здешней природе.

— У нас тут и свой, северный виноград есть — клюква! — и встряхнул в жестяной банке мороженую клюкву, загремевшую, словно горох.

Шпагин стал торопить Полосухина и Манвелидзе в подразделения. Те готовы были просидеть за столом весь день и даже предлагали «провернуть» сначала «маленькую пулечку». Полосухин согласился идти, только взяв со Шпагина обещание зайти к ним на обратном пути сыграть в преферанс.

Выходя из землянки, Хлудов задержался, снял с полушубка ремень с блестящей офицерской пряжкой и засунул его в карман. «Так лучше будет, — решил он, — ведь немецкие снайперы охотятся за офицерами».

Сразу же за землянкой лес кончился, и тропка пошла редким молодым осинником.

— Тут бегом надо: немцы простреливают этот участок, — крикнул Полосухин и, наклонившись, быстро побежал вперед.

Тюить-тюить-тюить, — посвистывали пули, словно проносились невидимые птицы, резко хлопали, падая в снег, с треском рубили тонкие прутья кустарника.

Перебежав открытое место, все кубарем свалились в траншею.

Траншеи были сделаны в полный рост, в них можно было идти лишь слегка нагибаясь. В обороне траншея для солдата — родной дом. Здесь он воюет, спит, ест, мечтает долгими зимними ночами, здесь с ним его товарищи — его семья. За месяцы обороны траншеи обросли хозяйством и приобрели жилой вид. Всюду были устроены ниши, полочки для патронов, подбрустверные блиндажи, завешенные плащ-палатками, дно траншеи было устлано соломой.

У пулеметов стояли солдаты в грязных, прогоревших, изорванных полушубках. Давно не мытые, заросшие многодневной щетиной, докрасна обожженные морозом, лица солдат были суровы и неподвижны. Солдаты топали валенками, подшитыми толстым войлоком, и вопросительно оглядывали Шпагина и его спутников, одетых во все новое.

«Опять какая-нибудь проверка из дивизии, — думали они. — Теперь жди — прикажут углублять траншеи, рыть запасные, ложные и всякие другие позиции...»

Под этими взглядами Шпагин чувствовал неловкость оттого, что одет в чистый полушубок, что лицо его гладко выбрито, хотя знал, что через несколько дней и сам ничем не будет отличаться от этих солдат. Желая сгладить неприятное чувство, он нарочно громко спросил:

— Что это у тебя люди такие неприбранные, Полосухин?

— Тут не до мытья, у пулеметов некому стоять, — нахмурил брови Полосухин, а затем, подмигнув солдатам, насмешливо добавил: — А вообще-то они для маскировки не моются. Так, ребята?

Солдаты заулыбались, лица их посветлели, словно по ним пробежал теплый луч солнца. Видно было, что они любят своего ротного.

Навстречу двое солдат пронесли на плащ-палатке свежеотрытую желтую глину, офицеры с трудом разошлись с ними в узкой траншее. Из бокового хода, шедшего в сторону немецких позиций, вышел, низко пригнувшись, пожилой толстый офицер в перепачканном глиной маскхалате, с очками на крупном мясистом носу. Он неумело и сбивчиво доложил Полосухину, что первый взвод занимается усовершенствованием обороны.

— Скоро кончите? — спросил его Полосухин, подавая руку.

— Отрывку сегодня закончим, останется досками обшить. Только вот лесу не осталось, придется ночью ребят в Сковородкино посылать, немцы там еще не все забрали! — толстый офицер снял запотевшие очки и устало оглядел незнакомых офицеров близорукими глазами. В его полном, рыхлом лице, в нескладной фигуре было что-то глубоко штатское и вместе с тем такое наивное и добродушное, что хотелось простить ему этот недостаток.

— Недавно мы тут у немцев высотку отбили, — пояснил Полосухин, — новые точки на ней оборудуем. Прекрасный обстрел оттуда будет! Идем-ка, покажу!

В новой траншее, где солдаты ломами и кирками долбили мерзлую глину, был уже оборудован пулеметный окоп. У «максима» стоял немолодой, коренастый пулеметчик с густыми, повисшими усами и его второй номер, паренек с живыми глазами.

— Ну как, орлы, дела? — обратился к ним Полосухин.

— Усе в порядке, товарищ лейтенант, усе в порядке! — певучим басом ответил пулеметчик, неторопливо поправляя ремень и одергивая полушубок.

— Сколько выпустили сегодня?

— Дви ленты, як полагаеться, мы норму знаем...

Полосухин стал показывать Шпагину, где у немцев расположены огневые точки, блиндажи.

Шпагин глядел на расстилавшееся перед траншеей снежное поле с редкими прутьями кустарника и прошлогоднего бурьяна. Видно было, что здесь долго шли ожесточенные бои. Поле было изрезано старыми траншеями, усеяно холмиками брошенных блиндажей, густо изрыто воронками; одни воронки зияли на снегу брызнувшими во все стороны языками черной, опаленной взрывом земли, другие были уже запорошены снегом. Неподалеку застыл разбитый танк с белым крестом на башне, черное жерло его пушки глядело прямо на Шпагина, на борту крупными буквами мелом было выведено:«Получил, фриц? Всем будет то же, кто полезет!» Присмотревшись, метрах в четырехстах впереди, за спутанными кольцами колючей проволоки, Шпагин разглядел невысокие, почти сливающиеся с белой равниной холмики, над которыми поднимались бледные дымки: это были немецкие блиндажи. Дальше виднелись развалины деревни Изварино, а за ними — неровная стена леса в белом снежном уборе.