У Шона О’Кейси — трагедия, близкая трагедии Бетховена. Тот сочинял музыку, лишившись слуха. О’Кейси пишет, почти лишившись зрения. Одним глазом он не видит совсем, другим различает буквы, лишь почти вплотную поднеся к нему текст. Диктовать он не привык; приходится отстукивать текст на машинке по слепому методу, а правка рукописи стала долгим и тяжелым занятием.
Труд полуслепого О'Кейси каждодневный подвиг. Несгибаемый дух писателя и борца торжествует над немощью и болезнями.
Последняя книга О'Кейси вызвала полемику и в Лондоне и в Нью-Йорке. Это книга литературных очерков, в которой автор дает отповедь современным смертяшкиным, проповедующим бесцельность человеческого существования и благость смерти.
— Я не понимаю писателей и поэтов, которые с упоением пишут о смерти и копаются в своих мрачных настроениях, — бросает О'Кейси. — Это — фальшивая нота в литературе наших дней. Жизнь удивительно прекрасна, и так хочется жить!
Книга, о которой идет речь, носит заглавие «Под пестрой тюбетейкой». Вот и сейчас на голове моего собеседника красуется пестрая, красная с белым, тюбетейка. Туркменская, — определяю я.
— У меня их целая коллекция, — улыбается О’Кейси. — Есть узбекская, афганская, индийские. Они мне хорошо послужили в эту холодную зиму. А когда я вдобавок надевал красный халат, который прислала в подарок из Лондона моя дочь Шивоон, у меня, право, бывал очень живописный вид.
Время течет быстро, пора на поезд. Я спрашиваю, что передать советским читателям.
— Передай им, — голос Шона О’Кейси крепнет, становится проникновенным, даже торжественным, — передай им: друзья, с тех пор, как в тысяча девятьсот семнадцатом году я впервые услышал о вашей революции и о Ленине, мое сердце принадлежит вам. Я коммунист душой и горжусь этим. Покоряйте вершины науки!
Искореняйте болезни, уничтожайте все, что мешает людям жить. — Помедлив, он добавляет со своей мальчишеской улыбкой: — Ну, а в заключение я скажу то, что непременно думает, хоть и не всегда произносит вслух, каждый писатель: друзья, читайте мои книги!
* * *
Сейчас подготавливается к печати сборник писем О’Кейси. С таким же интересом к своим современникам и такой же душевной чуткостью, какими отличался Горький, О’Кейси отвечал и читателю, поделившемуся мыслями о прочитанной книге, и актеру, играющему на сцене одного из его героев, и молодому литератору, приславшему рукопись. Он любил их всех и щедро дарил искры своего таланта: его письма — своего рода литературные шедевры.
Не могу не поделиться некоторыми из его писем последних лет: они дают живое представление об авторе.
9 октября 1956 г.
Мой дорогой Борис!
Замечательно было получить от тебя письмо, — вот ты и снова очутился рядом с нами. Мы часто думали о тебе и гадали, как ты живешь-можешь. Мы всегда вспоминаем о тебе с любовью: ведь когда ты гостил здесь, ты проложил себе дорогу к нашим ирландским сердцам.
Очень приятно было узнать, что моя автобиография скоро выйдет на вашем русском языке, — это для меня большая честь и радость, хоть я и сочувствую тому или той, кто делал перевод. Ирландские обороты речи в дополнение к оборотам речи О'Кейси не так-то легко переносить с одного языка в другой, — я думаю, еще труднее, чем переводить Дж. Б. Шоу, по ком мы так горюем.
Что касается пьесы «Планета становится красной», меня не удивляет, что ее нет у вас в библиотеках, — не думаю, чтобы ее можно было найти и в какой-либо из наших библиотек. Из-за нее многие стали смотреть на меня косо, а многие и вовсе отвернулись, обнаружив «прискорбные политические взгляды О'Кейси». Она была распродана много лет назад, но теперь включена в мое Собрание сочинений, и я посылаю тебе том, который ее содержит, а также экземпляр «Зеленого ворона», изданного недавно в Нью-Йорке. «Планета становится красной» была написана за несколько лет до последней мировой войны и не особенно нравилась издателям. В Лондоне ее поставил театр Юнити; постановка получилась хорошей, режиссером был очень способный парень. Но потом он разошелся во взглядах с руководителями театра — ему претил их догматизм — и совсем отошел от нашего движения; признаться, мне трудно его винить. Помню, как в свое время меня в Тотнесе посетила группа плимутских коммунистов; в ходе беседы выяснилось, что только один из них читал Диккенса, и его обвинили в том, что он — «буржуа». Я сказал им все, что думал о них и о Диккенсе; боюсь, что я немного испортил им настроение.
Я отметил некоторые эпизоды пьесы, которые, по-моему, могут показаться скучными. Третья сцена, пожалуй, лучше всех. Заодно я посылаю фотографию, которою тебе, может быть, приятно будет получить в знак нашей дружбы.
Было бы чудесно, дорогой Борис, если бы я мог посетить вашу великую страну, но я уже слишком стар для такого путешествия. Я был очень болен и все еще борюсь с послеоперационной инфекцией, но мне теперь лучше, и во мне горит более яркий огонь, чем то яростное пламя, которое жгло меня в дни молодости. Надеюсь, что когда-нибудь юное поколение нашей семьи побывает в Советском Союзе, — их отец выступал за него с самого 1917 года, когда он присоединил свой тогда еще молодой голос к призыву: «Руки прочь от России!»
Найал и Шивоон, которых ты видел, и наш старший мальчик Бреон, которого ты не знаешь, так же как Эйлин и я, шлем сердечный привет тебе, дорогой Борис, всем вашим писателям и всему великому народу вашей великой страны!
Всегда твой
Шон О'Кейси.
Последующие годы были для семьи О’Кейси трудными. Смерть старшего сына, недомогания самого Шона, материальные заботы — все эти испытания посетили небольшую квартиру на Трамландс-роуд в Торки. Но огонь в душе старого писателя горел все так же неугасимо и ярко.
2 мая 1960 г.
Дорогой Борис!
Большое спасибо за твое милое письмо. Ты чертовски мало пишешь о себе самом, — точнее, ничего. Жена и я часто вспоминаем о тебе с привязанностью. Я так и нижу, как Вы с Эйлин бежите через Портовую улицу в городской аквариум, чтобы полюбоваться на лягушек, тритонов и рыб, пойманных на нашем побережье, в то время как я жду в машине, довольствуясь блеском разноцветных огней, сверкающих вдоль улицы.
Наверно, в Москве весна уже плетет хоровод, и любимые березы Чехова начали одевать свой нежный наряд из лиственных кружев. Весна пришла и к нам, но она холодная, с ледяным дыханием, злыми ветрами и резкими заморозками после захода солнца, — так что вишни в цвету дрожат и опадают.
Ну, Борис, мир пришел в движение, молодежь Южной Кореи свалила кровавого владыку Ли Сын Мана, а молодые турки снова вышли на улицу. Никакой силе не сдержать народы. Да и у нас наконец рабочие начинают сводить счеты с атомными бомбами. Мы идем вперед!
Эйлин шлет тебе сердечный привет, и я тоже.
Всегда твой
Шон.
Не так давно я получил в Москве обращение от составителей сборника писем Шона О’Кейси. Подготовка этого многотомного издания подвигается успешно. Уже собрано две с половиной тысячи писем. Составители сборника просили прислать копии тех, которые он адресовал мне.
Я, разумеется, так и поступил. Но прошло немного времени — и вот уже ко мне на стол легли новые его послания. Приведу одно из них — оно написано на другой день после нашей последней встречи в Торки и застало меня еще в Лондоне:
6 мая 1963 г.
Мой дорогой Борис!
Вот было здорово повидать тебя и поговорить с тобой снова, но так печально, что ты не мог задержаться подольше; ведь когда тебе пришлось распрощаться, наша беседа, по существу, еще только начиналась и многое осталось недосказанным; а я-то знаю, что в 83-года надо остерегаться откладывать что-либо на будущее: ведь этого будущего можно и не увидеть. Все равно, хорошо было поболтать даже немного, а для меня — возобновить дружбу с одним из сыновей Советского Союза…
