Я побывал в их новом жилище. Улица, где они сейчас живут, состоит из однотипных кирпичных домиков, построенных еще в Викторианскую эпоху и предназначавшихся для «мастеровых», то есть для квалифицированных рабочих. Снаружи домик Олдриджей, прокопченный «смогом», выглядит довольно мрачно, но жить в нем удобно и уютно. Джеймс многое оборудовал внутри собственными руками — от книжных полок до всевозможных кухонных приспособлений. У него золотые руки: они умеют сколотить письменный стол и построить лодку, смастерить хитроумный силок для птиц и детскую игрушку, управлять парусом яхты и штурвалом самолета. А какими нежными становились эти большие мужские руки, когда он купал маленького Томми! Удивительные руки…

В доме царит Дина, похожая на принцессу со стенной росписи в гробнице какого-нибудь фараона. Годы и невзгоды проходят, не оставляя следа на ее прекрасном смуглом лице, — на первый взгляд кажется, что добрую половину его занимают огромные, черные как сама ночь, бездонные глаза. Джеймс шутит, что у египтянки Дины больше английских национальных черт, чем у него; в самом деле, он совершенно равнодушен ко многим условностям английской жизни, и Дине поневоле приходится исполнять функции семейного церемониймейстера. В свободное время она берет уроки русского языка и уже довольно бойко говорит по-русски. Ее страсть — русский классический балет, и, когда Олдриджи бывают в Москве, они не пропускают в Большом театре ни одного балета. Очутившись с мужем в Советском Союзе к концу войны, Дина написала книгу о советском балете. Рукопись была возвращена издательством с курьезной мотивировкой: она, видите ли, давала «слишком хорошую картину» советского балета (в то время он еще не получил на Западе всеобщего признания).

Погруженная в домашние заботы, Дина железной рукой управляет обоими сыновьями — развитым не по годам Уильямом и сорванцом Томасом, а также лохматым песиком по кличке Матрос. Только немногие друзья знают, как велика ее заслуга в том, что Джеймс Олдридж имеет возможность создавать свои книги. «Мое счастье, — говорит она, — чтобы Джимми писал — и писал, что хочет».

Еще при первой встрече я говорил Олдриджу, что ему следовало бы отдохнуть с семьей у Черного моря. Я сказал ему: «Увидишь, ты будешь сидеть на пляже где-нибудь в Крыму или на Кавказе и обнаружишь, что справа от тебя — твой читатель и слева — твой читатель». Не стану скрывать — он взглянул на меня с холодком и выразительно хмыкнул. Писатели левого направления в Англии не избалованы изданиями и тиражами, и он мне просто не поверил. Русский человек на его месте сказал бы: «Ну, братец, это уж ты заливаешь». Олдридж в достаточной степени англичанин, чтобы не позволить себе такой вольности, но его недоверчивый взгляд и неопределенное междометие были очень выразительны.

Признаюсь, я ему отомстил. Года через два мы лежали на «диком» пляже в Гагре, я обратился к соседке справа и спросил, читала ли она книги Джеймса Олдриджа. Соседка — она была учительницей — перечислила все его романы, изданные на русском языке. Соседом слева оказался немолодой уже ленинградец: он был в восторге от «Охотника». «Теперь ты видишь, что я тебя тогда, в Лондоне, не обманул», — сказал я Олдриджу. Он тоже запомнил тот разговор и покаялся в своем неверии.

Семья Олдриджей отдыхала у нас летом на Черном море дважды: в 1957 году в Гагре, в 1960 году в Архипо-Осиповке и Мисхоре.

По утрам Джеймс работал. Потом отправлялся с семьей на какой-нибудь «дикий» пляж, но и там никогда не сидел без дела: то заносил в блокнот какие-нибудь впечатления, то учил Томми плавать, то чинил какую-нибудь снасть для подводной охоты. У Джеймса настоящий талант подводного охотника. Надевая маску и беря в руки ружье, он спрашивал жену, сколько потребуется рыб для ухи; затем отправлялся под воду и, если только места были не совершенно безрыбными, возвращался через каких-нибудь полчаса с семью или девятью лобанами на поясе — ни одним больше и ни одним меньше, чем заказала Дина.

С окружающими Олдриджи быстро находили общий язык. О мальчиках и говорить нечего: Уильяма и Томми всегда окружала стайка загорелых до черноты ребят, изъяснявшихся с ними на какой-то невероятной смеси всех языков и наречий; когда слова не помогали, разговор велся на пальцах.

Новые друзья Олдриджей делились в основном на две категории: на спортсменов-подводников, почитавших Джеймса главным образом как автора переведенного на русский язык руководства по подводному спорту, и на читателей его художественных произведений. Он целыми часами инструктировал подводных охотников, а также начинающих аквалангистов (в том числе и меня), но, разумеется, особенно ценил встречи с читателями.

Мы часто говорим о том, что у нас в Советском Союзе такой замечательный читатель, какого не найдешь нигде в мире. Для нашего уха это — стертые слова: мы к этому уже привыкли, равно как и ко многому, что нам дал социализм, и безотчетно считаем — иначе и быть не может. Но какую огромную зарядку получают от встречи с нашим читателем зарубежные литераторы!

Поздним вечером в Гагре мы шли вдвоем по ярко освещенному перрону. Из вокзального буфета вышли двое местных рабочих; они, как видно, опрокинули по кружке пива и были в самом благодушном настроении. Коренастый парень в выцветшей майке — как потом выяснилось, водитель грузовика на соседнем строительстве — принял Джеймса за отдыхающего из Германской Демократической Республики с соседней туристской базы. «Шпрехен зи дейч?» — обратился он к нему. Другой — он работал шофером автобуса на городской магистрали и знал Олдриджа в лицо — наклонился к приятелю и объяснил, с кем тот заговорил. «Джеймс Олдридж, сэр!» — воскликнул первый («сэр» явно был продуктом знакомства с английской литературой). Он читал «Дипломата», роман ему очень понравился, и ему не терпелось высказать автору свои замечания.

Нам оставалось только подивиться их тонкости. Вот как он отозвался, например, о лорде Эссексе: «Хотя лорд Эссекс и защищает капитализм, он вам все-таки чуточку близок. Может быть, культурой, а может быть, выдержкой. Мне кажется, вы его даже немножко любите». Автор подтвердил, что так оно и есть.

Когда мы распрощались с обоими приятелями («Вы хорошо сделали, что приехали пожить среди нас», — сказал шофер автобуса), Джеймс Олдридж долго молчал. Потом он вздохнул: «Господи, вот бы нам в Англии такого читателя!» И, помедлив, добавил: «Когда-нибудь будет такой и у нас… Ведь и в Англии ничто не остается по-старому».