У меня были тогда случаи чисто анекдотические. Я не расскажу о тех, которые выставляют меня в чересчур невыгодном свете, — на это, вероятно, не способен никакой автор. Упомяну лишь об одном инциденте, который разыгрался за ужином у пресс-атташе польского посольства.

Польское посольство относилось к корреспонденту «Правды» благосклонно. Это объяснялось главным образом усилиями Стефана Литауэра, корреспондента ПАТ (Польского телеграфного агентства). Он не был ни коммунистом, ни сочувствующим, но любил свою страну, и его тревожило ее будущее: уже при первой встрече он сказал мне, что стоит за советско-польское сотрудничество, так как оно одно может, по его убеждению, преградить дорогу на Восток германскому милитаризму. Он делал все, чтобы облегчить мне первые шаги в Лондоне, ввел в Ассоциацию иностранной прессы, вице-секретарем которой состоял. Забегая вперед, скажу, что я был рад от души, когда много лет спустя, в 1956 году, увидел его на Первой Международной встрече журналистов в Хельсинки, где он представлял журналистов социалистической Польши. То, что на склоне дней он нашел свое место на обновленной родине, было логическим следствием его прежней позиции.

Именно Стефан Литауэр был — из наилучших побуждений — инициатором злосчастного ужина у пресс-атташе польского посольства, ужина, на котором я был почетным гостем. Так уж случается, что наилучшие побуждения порой нас подводят.

На квартире польского пресс-атташе собрались мужчины и женщины в вечерних туалетах. Поначалу все шло хорошо, если не считать физических мучений, которые причиняли мне обязательные в те годы в лондонском свете манишка и смокинг, — я больше привык к косоворотке и кожаной тужурке. За столом я оказался в центре внимания: русский коммунист был тогда в Лондоне чем-то вроде белой вороны. Сидевшая визави дама — жена или родственница одного из старших чиновников посольства — принялась расспрашивать меня о жизни в Советском Союзе: сперва она задала вопрос о брачном законодательстве, потом о колхозах, потом еще о чем-то. Дама была молодая и красивая, представление о Советской стране имела такое же, как шестимесячный младенец — о теории Эйнштейна, и я усердно пытался на своем ломаном — в то время — английском языке удовлетворить ее любопытство. Случись все это сейчас, я бы повернул разговор, чтобы выяснить взгляды любопытствующей особы и узнать, чего от нее можно ожидать. Тогда я добросовестно отвечал на ее вопросы — и только.

Так продолжалось минут десять — пятнадцать; довольный собой и своей культурно-просветительной миссией, я все говорил и говорил. Вдруг моя собеседница обвела всех сидевших за столом ясными голубыми глазами и недоуменно произнесла:

— Позвольте, то, что он говорит, — сплошная большевистская пропаганда! Как только таким людям разрешают жить в Англии!

По молодости лет у меня не хватило чувства юмора. Я покраснел как рак от возмущения и мог только выговорить с предельным негодованием:

— Но вы же сами меня спрашивали! Я только отвечал на ваши вопросы!

Дама величественно поднялась из-за стола, не дожидаясь конца ужина, и тут же удалилась, предварительно потребовав, чтобы обо мне немедля сообщили в полицию. Как ни старался милейший Стефан Литауэр замять неприятный инцидент, светский ужин явно не удался…

Порой мне приходилось пускать в ход локти, чтобы отстоять свои корреспондентские права. Об одном таком случае мне напомнила заметка, которую я обнаружил теперь в читальне Британского музея, просматривая старый комплект газеты «Морнинг пост».

Перед очередной конференцией консерваторов я запросил в отделе печати консервативной партии пропуск на конференцию; мои коллеги по Ассоциации иностранной прессы получали такие пропуска по первому требованию. Мне, однако, ответили отказом. Решив не мириться с этим, я выехал в курортный город Блэкпул. В курзал «Уинтер гарденс» («Зимние сады»), где должна была заседать конференция, я явился за час до открытия. У двери огромного зала стоял служитель: вместо пропуска я предъявил ему… полкроны и очутился за длинным столом прессы, стоявшим перед самой эстрадой.

Минут за десять до открытия конференции ко мне подошел седой джентльмен с красным, как клюква, лицом — заведующий отделом печати руководства консервативной партии. Он спросил, какую газету я представляю.

— «Правда», Москва, — ответил я, мобилизовав весь свой запас нахальства.

— Позвольте! — воскликнул седой джентльмен с красным лицом. — Мы же вам написали, — вам отказано в пропуске!

— Вот как? Я не получал вашего письма.

— Послушайте, — сказал седой джентльмен, и лицо его покраснело еще больше, — я буду вынужден просить вас оставить зал.

— Но это было бы невежливо, — возразил я как можно громче. — Я слышал, англичане — люди вежливые.

Журналисты за столом прессы навострили уши. Некоторые стали поглядывать на меня с явной симпатией, — видно, представили себя в моей шкуре, и в них заговорило чувство профессиональной солидарности. Послышался смешок.

— Все места за столом прессы заняты, — решительно заявил мой оппонент; но тут он совершил тактическую ошибку.

— Если дело только в этом, я могу устроиться где угодно, — не менее решительно ответил я, пересаживаясь в первый ряд кресел, отведенных делегатам.

Тут председательствующий постучал молотком по столу, требуя тишины, и седовласый джентльмен оставил меня в покое. В перерыве он снова подошел ко мне и проворчал:

— Лучше уж садитесь за стол прессы.

Я не заставил просить себя дважды. А после утреннего заседания мне вручили постоянный пропуск. В своей корреспонденции я, между прочим, писал: «Организаторы конференции допустили невинный антисоветский жест, заявив корреспонденту «Правды», что для него не осталось места за столом прессы, хотя там пустовало много стульев. По-видимому, они ожидали, что ваш корреспондент немедленно удалится, и были весьма разочарованы, когда я заявил, что могу сидеть на обыкновенном стуле в любом месте».

Не стану вдаваться в подробности конференции. Уинстон Черчилль был тогда не у дел; молодой — по английским понятиям — и многообещающий Антони Иден, которого газеты фамильярно называли «красавчик Антони», еще только начинал делать карьеру. Руководство консервативной партии представлял Невиль Чемберлен, «человек с зонтиком», — в коалиционном правительстве Макдональда он был министром финансов. Мог ли я представить себе, что этой унылой личности с усами, как у моржа, суждено сыграть такую роковую роль в истории десятилетия!

Вернусь к заметке в «Морнинг пост»; она гласила: «Одним из самых странных лиц, которых можно было видеть в Англии на прошлой неделе, был корреспондент «Правды»; его специально откомандировали для наблюдения за конференцией консерваторов в Блэкпуле, по-видимому в надежде, что он обнаружит там доказательства антирусской пропаганды. Журналист, присутствовавший на конференции, сообщил мне, что этот тип добросовестно посещал заседание за заседанием, слушал бесконечные речи и усердно записывал бесчисленные резолюции — и все напрасно. За исключением резолюции капитана Локкер-Лемпсона, консерваторы гордо игнорировали даже самое существование Советской России…»

Это писалось без тени иронии.

Я внимательно просмотрел весь номер «Морнинг пост» за 10 октября 1932 года, где была напечатана приведенная заметка, и, не считая глупейшего антисоветского выступления капитана Локкер-Лемпсона — одного из «бешеных» той эпохи, нашел лишь одно упоминание о Советском Союзе: двадцатистрочную заметку агентства Рейтер из Риги с дежурным сообщением о «секретном заседании Исполкома Коминтерна». Двадцать страниц газеты были заняты биржевыми бюллетенями, коммерческими объявлениями, сообщениями о великосветских бракосочетаниях, придворной хроникой.

Игнорировать самое существование Советской России приучали и широкую публику. Я попросил профессора Лондонского университета Гарольда Ласки, видного лейбористского деятеля, помочь мне побеседовать с группой студентов. Ласки устроил такую встречу у себя дома за чашкой чая. Я был поражен, как мало эти юноши и девушки знали о нашей стране, а еще больше — как мало они ею интересовались. До сих пор помню, как насмешливо поглядывал на меня профессор Ласки.