Барон сел. Андре отодвинул стул от стола и последовал его примеру.
— Вот незадача! — посетовал он. Ещё несколько дней и вопроса об аресте Помеля просто не возникло бы. Да, не повезло.
— Не повезло, — согласился маркиз, развернувшись в кресле, чтобы видеть лица обоих собеседников. — Но я подозреваю, что наше везение соответствует нашим заслугам. Так что это и не везение вовсе, а естественное следствие наших поступков. — В его тоне было столько желчи, что неприятно поражённый де Бац возразил ему довольно резко.
— О, нет. Тут я с тобой не согласен. Временами судьба довольно жестоко над нами насмехается. Наше усердие заслуживает лучшего.
— О, я говорю не о вас и не о горстке преданных делу людей, которые рискуют жизнями здесь, в Париже. Я имел в виду этого толстого дурака в Гамме.
— Бог мой, Ла Гиш! Ты говоришь о регенте!
— Который однажды может стать королём Франции. Я вполне отдаю себе в этом отчёт.
Де Бац нахмурился. Трудно сказать, чего было больше в его взгляде — негодования или недоумения.
— Ты, часом, не стал ли санкюлотом?
— Было у меня такое искушение, когда пал Тулон.
Андре-Луи, во многом разделявший чувства барона, воскликнул досадой:
— Тулон! Дался вам этот Тулон! Никак не идёт он у вас из головы. Но вы же не будете отрицать, что там фортуна сыграла с нами злую шутку?
— Буду. Злую шутку сыграл с нами граф Де Прованс. Ответственность за наше поражение я возлагаю только на него.
— На регента? Но это безумие!
Ла Гиш скривил губы.
— Вот как? Безумие? А вам известны факты? Вы знаете, что защитники Тулона несколько месяцев ждали приезда принца? Они хотели, чтобы он возглавил войска. Моде отправлял к его высочеству курьера за курьером. Уговаривал, торопил, объяснял, насколько присутствие принца воодушевит тех, кто поднял ради него королевское знамя.
— Но в конце концов он же поехал, — напомнил Андре-Луи.
— Поехал, но так и не доехал. Было уже слишком поздно. Он отправился в Тулон в тот самый момент, когда роялисты, устав сопротивляться, смирились со своим поражением. Их обескуражило полное безразличие принца к героизму своих сторонников и к их страданиям. Об этом безразличии весьма красноречиво свидетельствовало отсутствие главы дома, под знаменем которого они шли умирать. И воля к победе постепенно покинула их.
Речь маркиза произвела на друзей сильное впечатление. Однако барон всё же попытался защитить своего принца.
— Вероятно, он просто не мог уехать из Гамма раньше. Как можно судить его, не зная причин задержки?
— Вышло так, что я их как раз знаю. Регента в Гамме удерживала женщина. Банальная любовная связь оказалась для этого неповоротливого кретина важнее долга и всей крови, которая за него лилась.
— Вы сошли с ума!
— Не теперь. Когда я сделал это открытие, то и впрямь едва не обезумел. Но с тех пор прошло время, и я успел осознать, что важен не человек, а идея. Идея — всё, а человек — ничто. Только об одном я до сих пор жалею. О том, что не пристрелил жирного негодяя, когда выяснил причину, удерживающую его от выполнения священного долга. Сплетники оказались тысячу раз правы. Пока роялисты истекали кровью и умирали за короля в Тулоне, глава царского дома не мог найти в себе силы покинуть нежные объятия мадемуазель де Керкадью. Вероятно, он искал там утешения после измены госпожи де Бальби. Говорят, она нашла себе в Брюсселе русского любовника.
Маркиза передёрнуло от отвращения. Он гневно пожал плечами, резко развернулся вместе с креслом к камину и снова протянул руки к пламени.
В комнате за его спиной повисла противоестественная тишина. Только тихое звяканье севрских часов, отметивших половину десятого, нарушило это жуткое безмолвие.
Де Бацу показалось, будто невидимая рука сжала ему сердце. Он застыл в кресле, глядя прямо перед собой, и боялся повернуть голову в сторону Андре-Луи, который сидел справа от барона на расстоянии вытянутой руки.
При звуке имени Алины Андре-Луи дёрнулся, словно от удара. Теперь он сидел неестественно прямо, как мраморное изваяние, и бледность его лица действительно не уступала белизне мрамора.
Несколько мгновений никто не произносил ни слова. Потом маркиз почувствовал, что происходит нечто странное, обернулся и озадаченно посмотрел сначала на одного, потом на другого.
— Какая муха вас укусила?
Этот вопрос рассеял чары, которые сковывали Андре-Луи. Он поднялся на ноги и застыл в напряжённой позе с неестественно прямой спиной.
— Злой язык — признак жестокого сердца, — произнёс он очень медленно, холодным язвительным тоном. — Я слушал вас с растущим недоверием, господин маркиз. Последнее низкое лживое утверждение доказывает никчёмность остальных ваших слов.
Теперь и Ла Гиш, и де Бац тоже казались на ногах. Барон впервые в жизни по-настоящему испугался. Ла Гиш с заметным усилием обуздал свой гнев.
— Моро, вы, должно быть, потеряли рассудок. Я не потерплю подобных выражений ни от одного человека в мире.
— Я отдаю себе в этом отчёт. Я — к вашим услугам.
Де Бац бросился вперёд и вклинился между ссорящимися.
— Стойте! Что такое? Чёрт побери! Сейчас не время для личных ссор. Дело превыше всего…
— Есть кое-что, что я ставлю превыше дела, Жан, — перебил его Андре-Луи. — Честь мадемуазель де Керкадью, которую запятнал этот лжец.
Ла Гиш шагнул вперёд.
— Ах, так! Рarbleu! Пусть во Франции идёт революция. Но все революции в мире…
— Остановитесь! Ради Бога, остановитесь! — Барон стиснул локоть маркиза. — Послушайте минутку, вы оба! Слушайте, я сказал! Ла Гиш, вы не понимаете, вы не знаете, что говорите…
— Не знаю, что говорю? — Ла Гиш надменно вскинул и посмотрел на барона сверху вниз. — Тысяча чертей, Жан! Ты тоже полагаешь, что у меня злой язык? Разве я похож на человека, который может с лёгкостью запятнать честь женщины?
— Судя по вашим словам, так оно и есть, — огрызнулся Андре-Луи, сверкнув глазами.
Де Бац поспешно заговорил, стремясь предотвратить новую провокацию.
— Вы послушались разговоров, сплетен, скандальных слухов, которые всегда есть вокруг имени принца…
— Послушался скандальных сплетен, вы говорите? Я похож на разносчика сплетен? Я говорю то, что знаю. Эти разговоры, эти слухи действительно ходили в Тулоне, когда я там был. Опасаясь вреда, который они могли нанести делу Мосье, Моде отправил меня в Гамм сообщить принцу, что он должен немедленно приехать, или его честь невозможно будет спасти. По приезде я стал выпытывать правду у д'Антрага, и д'Антраг не смог отрицать, что эти слухи обоснованы. Но это ещё не всё. Я потребовал, чтобы меня немедленно отвели к регенту. Я был в таком негодовании, что д'Антраг побоялся мне отказать. Мы застали принца врасплох в объятиях женщины. Говорю вам, я видел его собственными глазами. Я ясно выразился? Я нашёл его в объятиях мадемуазель де Керкадью, в комнате мадемуазель в гостинице «Медведь».
Де Бац уронил руки, отшатнулся и застонал. При виде лица Андре-Луи жалость едва не задушила барона.
— Вы говорите, что видели… вы видели… — Андре-Луи не смог повторить слова маркиза. Голос, только что такой холодный и жёсткий, внезапно сорвался. — О, мой Бог! Это правда, Ла Гиш? Правда?
Неожиданный переход от гнева к горю, от угроз к мольбе поразил маркиза. Он отбросил своё негодование и ответил серьёзно и торжественно:
— Бог мне свидетель, это истинная правда. Разве стал бы я порочить честь женщины?
Несколько мгновений Андре-Луи смотрел на него пустыми глазами, потом закрыл бесцветное лицо трясущимися руками, колени его подогнулись, и он снова упал на стул. В памяти всплыла сцена, подтверждающая этот ужасный рассказ. Андре-Луи снова очутился в Кобленце, в гостиной «Трёх Корон». Перед ним стояла госпожа де Бальби и предостерегала от опасности, которую таит в себе интерес его высочества к Алине, и о намерении её высочества взять Алину с собой в Турин. Андре вспомнил, как пылко, чуть ли не гневно осуждала его Алина, когда он подверг сомнению уважение, которое высказывал девушке Мосье. И он, жалкий глупец, так и не сделал вывода, со всей очевидностью вытекающего из этой пылкости! Он вспомнил сцену в комнате принца в Гамме, когда Мосье набросился на брата, чтобы устранить все препятствия для отъезда Андре-Луи в Париж. Теперь, в свете ужасного открытия, совершённого Ла Гишем, поведение его высочества было совершенно понятным. Теперь ясно, почему Алина ни разу не написала ему за все эти месяцы, почему не вняла последней настойчивой просьбе прислать ему хотя бы две строки, написанные её рукой.
