— А! — сказал барон. — Наш друг Паладин!

— А! — в тон ему ответил Андре-Луи. — Наш гасконский любитель опасностей!

Барон рассмеялся и протянул руку.

— Честное слово, не всегда. Недавно я подвергся худшей опасности из всех, что только могут угрожать человеку — опасности потерять самообладание. Вам такая когда-нибудь угрожала?

— Бог миловал. Я не питаю иллюзий по поводу отношения ко мне других людей.

— Вы не верите в справедливость? А в благодарность принцев?

— Вера в справедливость — это всё, что мне остаётся, — последовал мрачный ответ.

Андре-Луи пребывал в унынии. Оказалось, что приехал из Дрездена он напрасно. Сопротивление регента отъезду господина де Керкадью покончило с неопределённостью. Заверенный в скором возвращении на родину, крёстный приободрился и стал настаивать на том, чтобы подождать со свадьбой до возвращения в Гаврийяк. Андре-Луи пытался спорить, но тщетно: господин де Керкадью считал себя связанным словом и отказывался слушать крестника. Правда, Алина была на стороне жениха, и её дядюшка согласился на компромисс.

— Если в течение года дорога домой не будет открыта, я подчинюсь любому вашему решению, — пообещал он и, желая их приободрить, добавил: — Но, вот увидите, вам не придётся ждать и полгода.

Однако Андре-Луи его слова не убедили.

— Не обманывайте себя, сударь. Через год мы только станем на год старше и печальнее, потому что надежды останется ещё меньше.

Как ни странно, благодаря унынию встреча с бароном принесла Андре-Луи неожиданные плоды.

Когда оба перешли в гостиную и заказали графин знаменитого старого рупертсбергера с сухими колбасками, де Бац повторил (на сей раз не скупясь на подробности) свою парижскую историю.

— Просто чудо, как вам удалось спастись, — выразив восхищение хладнокровием и героизмом рассказчика, заключил Моро.

Полковник пожал плечами.

— Клянусь честью, никакого чуда. Всё, что требуется человеку на моём месте, — это здравый смысл, осмотрительность и немного мужества. Вы, живущие здесь, за границей, судите об обстановке в стране по донесениям да отчётам. А поскольку они пестрят сообщениями о насилии и произволе, вы считаете, будто насилие и произвол стали единственным занятием парижан. Так люди, читая исторические хроники, воображают, будто прошлое — сплошная цепь сражений и битв, ведь периоды мира и порядка, куда более длительные, чем войны, не привлекают внимания хронистов. Рассказали вам случай с каким-нибудь аристократом, которого, загнав на улице, повесили на фонарном столбе, услышали вы о нескольких других, отвезённых в телеге на площадь Революции и там гильотинированных, — и, пожалуйста — все думают, что каждого аристократа, высунувшего нос из дома, непременно либо повесят, либо обезглавят. Я сам слышал подобные утверждения. Но это чепуха. Сегодня в Париже, должно быть, сорок или пятьдесят тысяч роялистов разного толка, то есть пятая часть населения. Ещё одна пятая, если не больше, не выражает никаких политических пристрастий, хотя готова подчиниться любой власти. Естественно, они, чтобы не привлекать к себе внимания, не совершают безрассудных поступков. Не размахивают шляпами и не кричат на каждом углу: «Жизнь королю!» Они спокойно занимаются своими делами, ибо жизнь идёт своим чередом и на обывателях перемены почти не сказались.

Правда, сейчас в Париже действительно неспокойно. Общую тревогу усугубляют взрывы народного негодования, сопровождаемые насилием и кровопролитием. Но тут же, рядом течёт нормальная жизнь большого города. Жители ходят за покупками и торгуют, развлекаются, женятся, рожают детей и умирают в собственных постелях. Всё, как обычно. Многие церкви закрыты, и служить позволено только священникам-конституционалистам, зато театры процветают, и политические взгляды актёров никого не заботят.

Если бы дело обстояло иначе, если бы положение хотя бы напоминало то, как его представляют себе за границей, революция закончилась бы очень быстро. Она пожрала бы самое себя. Несколько дней полного хаоса, и перестали бы циркулировать жизненные соки города, а парижане начали бы умирать голодной смертью.

Андре-Луи кивнул.

— Ясно. Вы правы. Должно быть, все эти слухи — недоразумение.

— Нет, они намеренно поддерживаются. Контрреволюционные слухи призваны соответственно настроить общественное мнение за границей. А фабрикуются они в деревянном шале, где у Мосье резиденция и канцелярия. Агенты регента под руководством изобретательного господина д'Антрага, главного кляузника и склочника, старательно разносят слухи по всему свету.

Андре-Луи воззрился на собеседника с некоторым удивлением.

— Что я слышу? Уж не сделались ли вы республиканцем?

— Пусть мои слова вас не обманывают. Судите по моим поступкам. Я всего лишь позволил себе роскошь высказать презрение к господину д'Антрагу и его методам. Не нравится он мне, и сам оказывает мне честь, отвечая взаимностью. Подлый и завистливый человек и с непомерными амбициями. Он метит на первое место в государстве, когда монархия будет восстановлена, и потому боится и ненавидит любого, кто способен приобрести влияние на регента. Особую же ненависть и страх вызывает в нём д'Аварэ, и, если сей фаворит как следует не обезопасится, то скоро при помощи д'Антрага уронит себя в глазах принца. Д'Антраг подкрадывается осторожно и следов оставляет мало. Хитёр и коварен как змея.

— Но мы уклонились от темы, — заметил Моро, не слишком озабоченный происками господина д'Антрага. — Я всё-таки считаю ваше спасение чудом. Как вам удалось после всех приключений вернуться к тому, что вы называете нормальной жизнью?

— Конечно, я был осмотрителен и не часто допускал ошибки.

— Не часто! Но и единственная ошибка могла стоить вам головы.

Де Бац улыбнулся.

— У меня было чудодейственное средство, охраняющее жизнь. Его высочество перед моим отъездом снабдил меня тысячью луи на расходы. Я сумел добавить к ним столько же, и в случае необходимости мог бы добавить больше. Так что, как видите, я был хорошо обеспечен деньгами.

— Как же деньги помогли бы вам в таких чрезвычайных обстоятельствах?

— Я не знаю ни одного чрезвычайного обстоятельства, в котором деньги не могли бы помочь. И как оружие защиты, и как оружие нападения сталь не выдерживает никакого сравнения с золотом. Золотом я затыкал рты тем, кто иначе донёс бы на меня. При помощи золота я притуплял чувство долга тех, кто обязан был мне помешать. — Барон рассмеялся, увидев округлившиеся глаза Андре-Луи. — Aura sacra fames! Жадность вообще присуща человеку, но более алчных мздоимцев, чем санкюлоты, я не встречал. Полагаю, алчность и есть источник их революционной лихорадки. Кажется, я вас удивил.

— Признаюсь, да.

— Ага. — Де Бац поднял свой бокал к свету и задумчиво всмотрелся в слабое опаловое мерцание. — Вы когда-нибудь размышляли о стремлении к равенству, о его главной движущей силе и истинном значении?

— Никогда. Ведь это химера. Равенство невозможно, и его не существует. Люди не рождаются равными. Они рождаются благородными или низкими, умными или глупыми, сильными или слабыми в зависимости от того, как сочетаются черты тех, кто произвёл их на свет. А сочетаются они случайно.

Барон выпил вино, поставил бокал на стол и вытер губы носовым платком.

— Это метафизика, а я человек практики. Условия равенства можно постулировать. Они и были постулированы апостолами другой любопытной химеры — свободы. Идея равенства — это побочный продукт чувства зависти. А поскольку никому не по силам поднять низшие слои до высших, апостолами равенства неизбежно становятся завистники из низов, которые пытаются низвести вышестоящих до своего уровня. Отсюда следует, что нация, признавшая доктрину равенства, будет низведена до морального, интеллектуального и политического уровня самого убогого её класса. Вот это в границах осуществимого. Но такие качества, как ум, благородство, благодетель и сила, нельзя отобрать у обладателей, бросить в общий котёл и поделить на всех, словно похлёбку. Единственное, чего можно лишить людей, — материальных благ. Ваши революционеры — бесчестные мошенники, обманывающие невежественные массы химерами свободы, равенства, братства и обещаниями золотого века, который, как им известно, никогда не наступит, и сами прекрасно это понимают. Они отлично знают, что нет власти на Земле, которая смогла бы поднять со дна всех его обитателей. Единственный достижимый способ уравнять всех заключается в том, чтобы отправить на дно остальную часть нации. Правда, тем, кто там обитал и раньше, легче от этого не станет, зато те, кто обманывает ложными идеями, будут процветать. В этом и состоит их истинная цель — стяжать богатство, которое позволит им достичь независимости и праздности, то есть всего того, чему они завидовали. И своей цели они добиваются всеми доступными средствами.