Автор — венецианский священник. Его позиция — позиция неогвельфизма, — он хотел бы видеть Венецию в качестве одной из республик большой итальянской федерации городов под папским верховенством. Он в то же время и националист. Для него французы времен наполеоновских походов — „северные варвары“, — разрушившие прекрасную Венецианскую республику.[262] Славяне, позволившие себе отстаивать свою независимость перед лицом Адриатического Карфагена, трактуются им как „варварская орда“[263], король хорватский Крешимир именуется „главарем свирепых горцев“.[264]
Капелетти „написал“ на своем историческом знамени истину, одну только истину, — он не ручается, что напишет хорошую историю, но уверен в том, что пишет историю правдивую.[265] Его „объективизм“ должен идти настолько далеко, что „выясняя причину войны — по его мнению — не следует одобрять ее как справедливую, ни порицать, как несправедливую“.[266] Но, разумеется, его национализм, его неогвельфские убеждения и священнический сан не позволили ему удержаться на столь торжественно декларированных высотах истины. К тому же, обширные венецианские архивы, с которыми он несколько знакомит читателя, использованы им в прискорбно малых размерах. Мы увидим это далее.
Автор делит венецианскую историю несколько необычно на три таких периода: республику демократическую, республику аристократическую, республику, порабощенную иноземным господством, и думает, что Венеция с 1848 г. вступила в четвертый период своей истории, — республики народной демократической.[267] Бесполезно оспаривать эту „периодизацию“.
Интересующие нас проблемы разработаны автором в конце второй и третьей книг его труда.
Первое выступление Венеции на пути расширения сферы ее политического влияния, поход Пьетро Орсеоло II, превращается у него в „завоевание Истрии и Далмации“, причем он с негодованием отвергает подозрения Дарю относительно истинного характера подчинения далматинских городов.[268] В истории крестовых походов Венеции, по его мнению, не достает не славных подвигов, а известий о них.[269] Четвертый крестовый поход, оказывается, был ничем иным, как „защитой невинности, помощью скорбящим, мщением за самую несправедливую узурпацию“.[270]
Автора не особенно интересуют основные экономические и политические проблемы рассматриваемого им времени: знаменитому хрисовулу Алексея I он отводит только четыре строчки[271], венецианские владения после четвертого крестового похода изображает кратко и отчасти неверно[272]; но как священник, Капелетти серьезно интересуется захваченными в Византии реликвиями, и спором из-за мощей св. Николая объясняет происхождение первого столкновения венецианцев с пизанцами в 1099 г.[273]
Восстания Задара Капелетти объясняет не политическим и экономическим гнетом дорогой для него Венецианской республики, а посторонними влияниями — хорватов в XI в., венгров в XII в. — и легкомыслием жителей — во всякое время.[274] Единственной причиной войн Венеции с Падуей и Тревизо в начале XIII в. Капелетти считает ссору из-за „замка любви“.[275] Стремление прославить свое отечество и антигибеллинские чувства приводят автора к доказательствам достоверности еще Санди отвергнутой легенды о битве при Сальворе, в которой 30 венецианских кораблей будто бы победили 60 императорских, причем он не останавливается перед необходимостью в этом случае отвергнуть авторство Ромуальда Салернского в отношении носящей его имя хроники.[276] Целых 22 страницы заполняет он неубедительной полемикой с авторами, отвергающими эту легенду.[277]
Колониальными делами Венеции Капелетти интересуется постольку, поскольку республика вела за обладание ими войны с соседями или с населением захваченных территорий. Он сравнительно подробно повествует о делах на Крите, но не вникает вглубь событий, занимая читателя лишь военными подробностями. Справедливость требует, однако, отметить, что в этой борьбе он вполне резонно усматривает со стороны греков борьбу за свободу.[278]
Такая трактовка занимающих Капелетти проблем объясняется, между прочим, тем, что он использует почти исключительно источники повествовательного характера или труды своих предшественников, в частности Марина. Проблема образования Венецианской колониальной империи разработана им совершенно недостаточно как со стороны своего объема, так и в особенности со стороны анализа взаимоотношений метрополии со своими колониями, важнейшие вопросы экономической и социальной политики Венеции в колониях, можно сказать, не затрагиваются им вовсе.
Сочинение Капелетти является последним большим произведением венецианской историографии в первой половине XIX в. Во второй половине этого века венецианская история все в большей и большей степени делается предметом изучения всех европейских наций. Рядом с большим числом научных произведений появляется значительная популярная литература для нужд туристов, устремляющихся массами в знаменитый город на лагунах. Разрабатываются отдельные вопросы венецианской истории в исторических журналах Европы, появляются монографии, издаются обобщающие работы, возрастает интерес к экономическим проблемам венецианской истории. В соответствии с требованиями техники позитивистского направления в буржуазной историографии шире используются архивные данные, что облегчается систематическим изданием их в различных странах.
Первое место здесь, естественно, принадлежит Италии. В этой стране, если называть только наиболее значительные работы, выходят в это время труды Романина, Мольменти, Чекетти, Музатти, Баттистелли, Манфрони. Вокруг „Венецианского Архива“ и издательства источников по „Отечественной истории“ группируется ряд не менее известных имен — Пределли, Баракки, Джомо, Росси и др.
Вторая половина XIX в. в итальянской историографии Венеции открывается обширными штудиями триестского еврея Самуила Романина. Его многолетние занятия венецианской историей нашли себе выражение в обширной „Документированной истории Венеции“ в 10 томах, начавшей выходить с 1853 г.[279] Краткое обобщение основных выводов по истории Венеции сделано было потом Романином в курсе лекций, прочитанных им в конце 50–х годов и изданных позднее под заглавием: „Лекции по истории Венеции“.[280]
Труд Романина стоит вполне на уровне современной ему позитивистской буржуазной исторической науки. Свою задачу историка он понимает очень широко: „История народа, — пишет он в предисловии к своему главному труду, — слагается не только из войн, политических событий и генеалогий, но ее существеннейшими частями являются данные относительно управления, морального и интеллектуального движения, промышленности и торговли, изящных искусств и литературы, а также связи всего этого с религией“.[281] Это, конечно, идеалистическое понимание исторического процесса, и Романин не видит главного содержания истории, классовой борьбы; но его труд во многих отношениях представляет собою большой шаг вперед по сравнению с трудами его предшественников.
