Равномерный стук колес стал медленнее: поезд сбавлял ход. Ефрейтор Гиль очнулся от раздумья, продрал глаза и фельдфебель Бент — он дернул лысой головой, щурясь, оглянулся по сторонам и надел фуражку. Гиль оттолкнулся от стены и побежал по проходу, громко топая каблуками.

— Also, los, los![2] — орал он, тыча кулаками в спящих людей. — Los!

Люди просыпались. Кованда потянулся так, что у него хрустнули кости, нагнулся, пошарил руками и легко, как куклу, поднял с пола спящего Пепика.

— Не ори! — сказал он по-чешски Гилю, который своей медвежьей лапой хлопнул его по плечу. — По утрам я ужас какой пугливый, гляди как бы не задурил, а то тебе не поздоровится.

Парни подтянули пояса и шарфы, нахлобучили на уши пилотки, подняли воротники шинелей и, когда поезд остановился, вышли на маленькой лотарингской станции и построились в три шеренги. Под командой Гиля они нестройным шагом двинулись по пахнувшим навозом улицам французской деревушки.

Проезжая часть улицы была вымощена булыжником и покрыта слоем мерзлой грязи. В деревне ни души, тишина мертвая, словно всех жителей кулаками и кнутом загнали в притихшие домики. Над деревней гордо высилась старинная готическая церковь с башней и часами, которые начали бить как раз в тот момент, когда команда маршировала мимо главного притвора.

По улице проходили колонны русских и сербских военнопленных, подъезжали автобусы и тракторы с прицепами, привозившие парней и девушек с Украины.

За деревней, на берегу канала, был выстроен деревянный лагерь: склады, конторы, кухни, теплушки. По проложенным тут же рельсам бегал паровичок с медной табличкой на трубе: «Чешско-моравские машиностроительные заводы».

— Доброе утро, малютка, — сказал этому паровичку Гонзик и хлопнул ладонью по его дверце. Из будки выглянул Марсель, косматый француз в берете и сильных очках.

— Salut, mes amis![3] — воскликнул он и выставил сжатую в кулак руку, растопырив на ней безымянный и указательный пальцы так, что получилось подобие буквы «V». — Victoire! — заговорщицки прошептал он. — Victoire![4]

— Сегодня он трезвый, как стеклышко, — сказал Гонзе Кованда. — А на той неделе с перепою наделал дел, сошла его машина с рельсов и завалилась набок. Три дня мы ее поднимали, десять человек возились, а Марсель знай веселился да честил немцев на все корки. Ему все сходит с рук. Знает, чертов француз, что кроме него на стройке нет ни одного путного машиниста.

Территория работ находилась в получасе ходьбы от лагеря. Команда промаршировала по берегу канала, который перерезал холмистую, всю в складках, местность, похожую на песчаный берег моря после отлива. Вода из канала была выпущена. Около бетономешалок возились украинские парни: они просеивали и подавали песок и цемент к мешалкам и крану, на будке которого стояла фабричная марка «Шкода Менк». Кран поднимал вагонетку, нес ее над каналом, как ястреб курицу, и опоражнивал около украинцев, стоявших с лопатами, а они разравнивали бетон по квадратным гнездам. Мощный кран двигался по дну канала, под его гусеницы подкладывали толстые доски, звеня цепями, он извергал синий дым, неутомимо подавал и опоражнивал вагонетки.

— Что-то Бартлау придумает для нас? — задумчиво произнес Пепик, когда чешская команда подошла к крану. — Вчера мы закончили укладку рельсов для паровичка.

— Работка была неплохая, — заметил Олин. — Целую неделю возили из конца в конец рельсы и шпалы, разбирай их да собирай. Мы передвинули колею на семьсот метров ближе к деревне.

— Мне не так повезло, — пожаловался Эда Конечный. — Я работал внизу, у крана. Спина болит, даже уснуть не мог.

— А мы вчерашний день провели на складах, укладывали шпалы, мешки с цементом и железные прутья, — тихо рассказывал Кованде Гонзик. — После обеда поднялся ветер, мы развели костер из старых шпал и стали греться. Был там с нами один старикашка-немец, прежде я его никогда не видел. Он нам ничего не сказал и не понукал даже, чтобы работали. А когда мы разложили костер, он этак кисло глянул на нас, потом притащил новехонькую шпалу и кинул ее в огонь. «Если можно всех перестрелять, говорит, почему нельзя все сжечь?» И сел к огню вместе с нами. После этого он не проронил больше ни слова.

Кованда молча усмехнулся и поскреб щетину на подбородке. Поглядев в сторону деревянного барака, к которому они подходили, Кованда заметил:

— Вот он, Бартлау. Сейчас начнется!

Из будки вышел высокий угловатый человек в зеленой охотничьей шляпе с широкой лентой и кисточкой. Под его крючковатым носом красовались пышные усы с торчащими подкрученными кончиками, пожелтевшими от табака. Бартлау был широк в плечах и, для своих пятидесяти лет, невероятно тонок в талии. На боку у него виднелась желтая револьверная кобура.

Ефрейтор Гиль и фельдфебель Бент, замыкавшие нестройно шагающую колонну чехов, прибавили шагу, покрикивая: «Also, los, los, schneller!»

— Если тебя в Германии сделают десятником или надсмотрщиком, — сказал Гонза Кованде, — тебе вполне хватит этих двух слов: «also, los, los!».

— А я больше по-немецки пока и не выучил, — ухмыльнулся тот.

Колонна по команде остановилась, и Гиль с Бентом поспешили поздороваться с десятником. Тот «не заметил» протянутой руки Гиля и обменялся крепким рукопожатием с фельдфебелем, после чего Бент спрятал руку за спину и потер ее другой рукой.

— Помял ему лапу, — усмехнулся Карел.

По берегу канала, спотыкаясь, шла группа украинских девушек в теплых мужских куртках, стеганых жилетах, свитерах и тяжелых деревянных башмаках. На головах у них были платки. За девушками шагал усатый старик с тяжелой суковатой палкой в руке — лагерный надсмотрщик.

— Девочки пришли, — заметил Гонзик, глядя, как плетутся молодые украинки. Затем он выслушал и перевел товарищам распоряжение Гиля:

— Ребята, нам велено обуть резиновые сапоги и идти на дно канала разравнивать ил.

— Так я и думал! — пожаловался Пепик Карелу. — Для нас он всегда выдумает что-нибудь похлеще.

Саарский канал в нескольких местах дал течь. На девятом километре его дно лежало выше окружающей местности, и вода уходила в соседнюю речку. Чтобы избежать этого, берега и дно канала укрепили бетонированными «подушками», а строительная комиссия, недовольная качеством работ, решила, что эти «подушки» надо дополнительно покрыть слоем жирного черного ила, который был кругом в изобилии.

Чешскую команду пригнали на дно канала. Экскаватор громадным ковшом подавал вниз кубометры липкого ила, его надо было лопатами и вилами разравнивать так, чтобы получался полуметровый слой. Это был адский труд. Люди стояли чуть не по колено в ледяной грязи, черные резиновые сапоги, похожие на печные трубы, вязли в ней на каждом шагу, ноги ныли в суставах, а руки быстро уставали под тяжестью вязкой грязи, которая прилипала к лопатам и вилам.

Худенький Пепик еле двигался по дну канала.

— Который час? — упавшим голосом спросил он Кованду и отер пот со лба. — Полдень еще нескоро?

— Через два часа, — усмехнулся старый Кованда. — А ты что, торопишься обедать? Я еще не слышал, чтобы начали отбивать бифштексы.

— Долго я не выдержу, — пожаловался Пепик и оперся о вилы; с берега на него тотчас строго прикрикнул Бартлау и свирепо заорал Гиль. Пепик устало нагнулся и воткнул вилы в кучу ила, но когда хотел вытащить их, ноги у него подкосились и он ткнулся коленями в грязь.

— Что толку от слабого человека? — добродушно проворчал Кованда и одним рывком извлек Пепиковы вилы из грязи. — Таких, как ты, надо отправлять на живодерню за казенный счет. Разве такие недоноски спасут Германию? — Он присел на корточки над вилами и взял в руки деревяшку. — Гляди, вот как надо отдыхать: упрись локтями в колени и чисти деревяшкой вилы. Прикидывайся, будто ты чем-то занят, для немцев это самое главное. Вот Бартлау на меня смотрит, а придраться не к чему!