К вечернему отбою Кованда вернулся из больницы. У ворот дежурили Гиль и Бент. Гиль посветил в лицо Кованде и с усмешкой поглядел на его заплаканные глаза, потом потушил фонарик и хлопнул старого по плечу.

— Hau ab, Mensch![94] — насмешливо сказал он и, когда Кованда пошел дальше через двор, добавил, обращаясь к Бенту: — Видели? Плачет, как старая шлюха. Смешно!

Кованда шел по лестнице, тяжело переставляя ноги и держась за перила. Ребята, встретившие его в коридоре, молча уступили ему дорогу, повернулись и вошли за ним в комнату.

Карел придвинул Кованде стул.

С минуту было тихо. Парни молча стояли вокруг стола и терпеливо ждали.

— Ну, говори, — не выдержал Карел и крепко сжал плечо Кованды. Тот обвел взглядом товарищей и тыльной стороной руки утер слезы.

— Замедленная бомба… — с трудом произнес он. — Лежала прямо против его окна, в кустах, за старой беседкой. Он был в постели, когда она взорвалась… — Плечи Кованды передернулись от подавленного рыдания. — А постель стояла как раз под окном. Стена обрушилась на него, постель всю разнесло, перина в клочья, дверь сорвало с петель… А тот длинный старикан остался без единой царапины…

Кованда на минуту замолк, сжав голову обеими руками.

— Лежит в покойницкой, — продолжал он. Слезы обильно текли по его щекам, и старый Кованда не стыдился их. — Глаза закрыты, будто спит. Лицо белое, чистое, как ангел… прикрыт простыней, а она вся в крови. С ним там та толстая, черная сестричка, и все плачет, словно у нее мужа убили. И я, — тихо продолжал Кованда. — Я… тоже плакал вместе с ней… будто я сам ранен и умираю, будто пришел мой смертный час. …Подумал я, что ему уже дали отпуск… — голос у Кованды сорвался, — что через неделю он был бы уже дома и не вернулся бы больше в этот проклятый райх… И на сердце у меня стало так тяжко… хуже, чем когда моя невеста померла у меня на руках… Не хотелось мне идти обратно к вам, там бы прямо и умереть. Пойду, думаю, по дороге, все вперед и вперед, прямо домой, немцы меня схватят и пристрелят, я встречусь с Миреком и Рудой, с Ладей и Лойзиком. И с ним, с Пепиком, тоже. О своей семье мне и думать не хотелось. Даже о детях. Только этот несчастный парень не выходил у меня из головы…

Товарищи не смотрели на плачущего Кованду. Они уставились в пол; в глазах у всех стояли слезы.

— Не хотел я уходить оттуда, обратно к вам, — тихо повторил Кованда, — но потом вспомнил, что без меня вы не узнаете, как он погиб, потому что один я получил пропуск и пошел с ним прощаться. И вот я вернулся… а Гиль у ворот посмеялся надо мной и сказал, что я реву, как старая шлюха. Я это слово хорошо понял… Придет время, припомню я его Гилю.

Товарищи молчали, им было о чем подумать в эту тоскливую минуту. Они снова вспоминали всех, кто ушел от них навеки, и мысленно спрашивали себя: почему погибли эти люди? Смерть была неизбежна, или молодые жизни загублены бесцельно, впустую? Сгрудившись вокруг всхлипывающего Кованды, они еще и еще раз поняли, что нельзя пассивно ждать, пока грядущие дни вырвут новые жертвы из их рядов, а оставшимся принесут освобождение, ради которого тысячи других людей сейчас умирают с оружием в руках, на фронтах, уже продвинувшихся на территорию Германии. Ферда Коцман поднялся с койки, подошел к Карелу и поднял обе руки таким жестом, словно боялся, что ему не дадут говорить, и произнес то единственное слово, которое было у всех на устах.

— Домой! — хрипло произнес Ферда, и столько тоски и отчаянья звучало в его голосе, что все прикрыли глаза, словно ослепленные ярким светом. Парни поглядели в сторону стола, где привыкли видеть Гонзика, потом перевели взгляд на Карела, словно, кроме него, некому было отозваться на слово, произнесенное Фердой.

Карел встретил взгляд товарищей и, пристально глядя на Ферду, сказал твердо:

— Да, товарищи, пора. Надо готовиться в дорогу.

В коридоре послышался свисток дневального.

— Завтра вечером, — заключил Карел и встал, — старосты комнат придут ко мне. Покойной ночи!

Дежурным по комнате был Фера.

— Zimmer zwölf, belegt mit neunzehn Mann[95], — отрапортовал он Нитрибиту, который, криво усмехаясь, испытующе оглядел комнату.

Ирка проснулся вскоре после полуночи. Ему послышался шорох у дверей. С минуту он неподвижно лежал, прислушиваясь. Сон больше не возвращался, и мысли Ирки невольно обратились к событиям этого вечера. Ему захотелось покурить. Он осторожно нащупал на стуле спички и, ища под койкой комнатные туфли, на секунду включил карманный фонарик. При его вспышке он заметил, что койка Ферды пуста. «В чем дело?» — подумал Ирка и снова посветил на пустую койку, на этот раз не прикрывая фонарик ладонью.

Ферды не было, и Ирка заметил, что под его койкой нет чемоданчика и обуви, а на полочке висит пустая вешалка от костюма.

Ирка быстро встал и подошел к койке Карела.

— Вставай! — взволнованно прошептал он. — Вставай, Карел! Ферда удрал.

Карел вскочил с койки. Через мгновенье вся комната была на ногах. «Что случилось?» — спрашивали сонные парни.

— Ферда удрал, — тихо сказал Карел, быстро одеваясь. — А у ворот дежурят Гиль и Бент.

— И в коридоре Нитрибит!

Они осторожно приоткрыли дверь и выглянули в коридор.

В слабом свете затемненных лампочек ни Нитрибита, ни Рорбаха не было видно. Карел, Кованда и Ирка перебежали коридор и выглянули в окно.

На дворе было пасмурно и сыро, ветер гнал по небу темные клочки туч, сквозь них иногда мелькала полная луна. В ее изменчивом свете ребята увидели, как по двору пробежала темная фигура. Она мелькнула на освещенном месте, меж деревьев, и прижалась к железным прутьям ограды. Но тут тучка закрыла месяц, и двор погрузился в полную тьму. Затаив дыхание, Кованда и его друзья замерли у окон. Выше этажом были слышны шаги часовых и их тихий разговор. Рорбах глухо откашлялся и что-то втолковывал Нитрибиту.

Охрану у ворот несли Бент и Гиль, Бент послал ефрейтора обойти здание, а сам забрался в кирпичную будку часового, сел там за столик и задремал, подперев голову руками.

Гиль, подняв воротник и сунув руки в карманы, прохаживался перед школой. Его клонило ко сну. Чтобы прогнать дремоту, он походил по тротуару, потом остановился у ворот, оперся о них и задумчиво глядел на темную мостовую.

Мокрый асфальт тускло поблескивал в лунном свете, минутами дорога погружалась в полные потемки. Гиль опирался плечом о ворота и сонно жмурил глаза. Из головы почему-то не выходила жена Анна-Мария. Неделю назад он получил от нее письмо, которое сейчас лежало в бумажнике из мягкой кожи, спрятанном в нагрудном кармане. (Бумажник когда-то принадлежал еврею Вейнгарду.) Анна-Мария писала, что у нее будет ребенок. Гиль все еще не ответил на это письмо. Да и что писать? Новость еще больше настроила его против жены. Что верно то верно, три месяца назад он был в двухнедельном отпуску и спал с ней каждую ночь, как этого требовало его здоровое, сильное тело. Но ведь и другие солдаты спят со своими женами, а те не рожают из года в год.

Гиль хмуро размышлял о том, почему его жена не умеет обойтись без родов, ведь есть же средства… Он сам, правда, никогда ими не пользовался, это бабье дело. Словом, за годы войны у него родится уже четвертый ребенок, да до войны их было столько же…

Его одолевали мысли о том, как сложится его дальнейшая жизнь, когда он в восьмой раз станет отцом. Ребенок, очевидно, родится зимой, когда у них там, в Гарце, бушуют метели, земля промерзает насквозь, горы белы, как сахарные головы. Кто знает, что станется с ним к этому времени. Быть может, он уже не будет носить мундир из эрзацматерии, а снова натянет потертую одежду крестьянина, станет поглядывать в замерзшее оконце на озаренный весенним солнцем край и прикидывать, не пора ли выезжать в поле. Гиль как-то не надеялся, что опять станет за прилавок деревенского трактирчика, отнятого им у Вейнгарда; сейчас там за него хозяйничала Анна-Мария. Размышляя над тем, почему же он в самом деле не связывает свое будущее с этим трактиром, Гиль не мог не признаться, что он боится возмездия за убийство, за преступление, которое пока прикрыто его беспредельной преданностью фюреру. Пока!.. Гиля вдруг обуял страх: нет, не ходить ему за плугом там, в Гарце, свежими благоуханными весенними днями, не пахать землю, помогая ей родить хлеб.