По грязи к ним пробрался Гонзик и присел на корточки.
— Я был наверху, с полчаса сидел на корточках у берега. Пусть Гиль докажет, что у меня нет поноса: он раза три приходил поглядеть. Сукины дети! Если бы могли, запретили бы нам даже по нужде ходить!
Кованда встал и взялся за лопату.
— Если на днях не кончится война, в Германии, наверно, закроют все сортиры… Ну, сыпь наверх, недотепа, — сказал он Пепику.
Тот воткнул вилы в грязь и с трудом выбрался на берег. Кованда, с усмешкой глядевший ему вслед, видел, как Пепик обратился к Гилю, как тот молча и сердито махнул рукой и Пепик исчез за насыпью.
Повыше, почти у самой тропинки, работали Мирек и Карел. Выпрямляясь, они видели за насыпью опушку редкого леска, а за ним — беленькие домики лотарингской деревушки. Карел заметил у берега двух украинских девушек. Согнувшись, они бежали вдоль канала, прячась за насыпью, — видно, хотели добраться до леса.
— Не смотри туда, — сказал Карел Миреку и отвернулся, — они бегут в деревню выпрашивать хлеб. Только бы Бартлау их не заметил…
Десятник, злой как черт, шел по топкому дну канала к участку, который бетонировали украинцы. Длинная стальная рука крана непрерывно подавала им с берега свежий бетон. Подойдя к украинцам, Бартлау ловко вскочил на толстые бревна, по которым ездил кран и, притопывая, очистил свои сапоги, потом, расставив ноги, стал наблюдать за работами.
— Наверно, драться будет, — сказал Карел. — За месяц, что мы здесь, ни один день не обошлось без этого.
Бартлау вдруг прыгнул к украинцам и левой рукой ухватил за волосы одного из них. Сильный удар кулака, и парень повалился в грязь. Другого парня, который стоял на коленях, Бартлау с размаху ударил ногой; тот упал ничком, руки по локоть ушли в не засохший еще бетон. Бартлау поглядел вдоль русла канала на участок, где чехи разравнивали ил, и увидел, что на него устремлены взгляды всей чешской команды. Чехи стояли, опустив руки или опираясь на вилы и лопаты, и молча мрачно глядели на десятника.
— Ефрейтор Гиль! — взревел Бартлау и устремился на берег, — weiter machen, weiter machen![5]
Гиль спохватился и, оторвавшись от забавлявшего его зрелища, тоже заорал: «Also, los, los!»
Карел нагнулся над лопатой и поглядел в сторону леса.
— Плохо дело, — шепнул он Миреку. — Попались девушки…
Бартлау, стоя на берегу, заметил украинок. Несколько секунд он удивленно глядел на них, потом выхватил из кобуры пистолет и выстрелил. Остановившись, девушки испуганно оглянулись. Бартлау кинулся их догонять. Десятник бежал, как кровный скакун; его крепкие, длинные ноги так и мелькали в воздухе, голову он слегка наклонил, сжатые кулаки ритмически выбрасывал вперед. Бартлау даже не заметил, как уронил свою зеленую шляпу с кисточкой, все его внимание было устремлено на двух девушек на опушке, испуганно жавшихся друг к другу.
Подбежав к девушкам, Бартлау сбил обеих беглянок с ног и стал избивать их.
Мирек напряженно всматривался в этот мечущийся клубок тел. Вдруг он вскочил и, отбросив лопату, схватился за кирку. Карел еле удержал его за плечо.
— Не дури! — заорал он, в упор глядя на товарища. — Чего ты этим добьешься! Ничего! Полезай обратно.
Мирек стиснул зубы и озлобленно поглядел на Карела, потом пальцы его разжались, и кирка шмякнулась в грязь. Он с ожесточением сунул руки в карманы и спустился на дно канала. Карел медленно последовал за ним.
— Не раскисай, как баба, — сказал Карел. — Постарайся рассуждать здраво. Пошел бы ты на Бартлау с киркой — ну и что? Тебя же пристукнут, как мышонка. Вчера я ходил к архитектору Рамке, — ты видел, — он приехал — жаловаться на суп, который нам дают к обеду. Ведь это просто горячая вода, и в ней плавает недоваренная ботва. И знаешь, что он сказал? Мы были в будке одни, вот он и говорите «Вы, чехи, — свора наглых скотов, но мы с вас живо собьем спесь. Чехов я хорошо знаю, я учился в техноложке в Брно и ездил в Карловы Вары. Жрать вы будете то, что вам нальют в корыто, а сейчас проваливай, пока я не вынул пистолет. Ежели я тебя пристрелю, меня за это наградят железным крестом». И вытолкал меня за дверь.
Мирек перестал работать и отер лоб.
— Немцы — не люди! — сказал он и сплюнул в грязь.
— Такие же люди, как мы, — возразил Карел, обчищая лопату деревянным валиком, взятым у Кованды. — Но из них воспитали живодеров.
Эту фразу услышал пробиравшийся мимо Пепик.
— Не сваливайте все на воспитание, ребята, вспомните первую мировую войну. Вспомните, что немцы творили тогда в Бельгии и Голландии, а в тысяча восемьсот семидесятом году во Франции. Сейчас они то же самое творят в России. Немцы не меняются, это у них в крови.
— Вот и я так говорю! — глухо произнес Мирек. — Истребить эту нацию, истребить всех до единого, и будет спокойно житься всем народам. Наступит мир на вечные времена.
Гонзик слегка улыбнулся.
— Почему ты думаешь, что немцы, хуже нас или французов?
Мирек рассердился:
— Ну, так объясни мне…
— Карел тебе уже объяснил.
— Я их не осуждаю за это, — вмешался Олин. — Ведь идет война, и они защищаются. После первой мировой войны у них отняли колонии. Их святое право — забрать эти колонии обратно.
Карел внимательно поглядел на Олина.
— Жаль, пожалуй, держать тебя здесь, на канале, — сказал он. — Ты бы мог сидеть в Куратории для молодежи[6] и перевоспитывать чешский народ и его детишек. Или тебя могли бы назначить главарем «Влайки»[7].
Олин покраснел от смущения.
— Ослы, — отрезал он. — Мелете тут ерунду, а толку от вас чуть.
— Жестокие и бездушные люди найдутся повсюду, есть они и среди нас, это факт, — согласился Гонзик. — Среди немцев их сейчас больше, чем среди других народов, и это вина тех, кто правит райхом. Но и в Германии тоже хватает честных и справедливых людей.
— Рассказывай сказки! — усмехнулся Мирек. — Где они? Покажи-ка мне хоть одного.
— Среди простых людей их немало. Среди рабочих.
— Например, Бартлау?
— Бартлау — десятник. Вероятно, и он прежде был рабочим, но наверняка уже тогда рвался в главари. И добился своего: может сейчас орать на немцев, на чехов и избивать украинцев. Не-ет, настоящий рабочий не поступил бы так, он никогда бы так не изменился. Рабочий не меняет убеждения, как перчатки, потому что он чертовски недоверчив. Таким его сделала эта скверная жизнь. Ему не нужна война, потому что в ней можно потерять жизнь. Рабочий хочет, чтобы у него было что есть, чтобы ему не мешали жить, не напяливали на него солдатский мундир и не гнали на бойню.
Олин насмешливо улыбался. Это был рослый, красивый парень, с несколько самодовольным лицом и жесткой складкой вокруг женственного рта, выдававшей склонность властвовать, выдвигаться во что бы то ни стало.
— Слышал я уже такие разговоры, — отмахнулся он. — У нас в городе один оратор трепался на этот счет на первомайском митинге. Все болтал о труде и справедливом устройстве общества, пока его не стащили с трибуны и не вздули как следует. Может, и ты был коммунистом?
Гонзик выпрямился и бесстрашно взглянул в глаза Олину: «А что, если и был?»
Бартлау, гнавший по берегу плачущих украинок, заметил, что группа на дне канала не работает, и закричал на Гиля — куда, дескать, смотришь! Тот, отбросив сигарету, вытянулся перед десятником и во весь голос заорал на чехов.
— Тоже умник! — заметил усталый Пепик и грустно усмехнулся. — Орет, что мы Arschlöcher[8]. Кто же тогда он сам, ежели командир роты торжественно провозгласил, что мы, чехи, по культурному уровню не ниже немцев?
— Попробуй напомни об этом Бартлау или Рамке! — предложил Гонзик. — И долго вы еще будете верить всяким побасенкам, которыми нацисты стараются приманить нас?
Пепик от усталости еле держался на ногах.
