— Служу трудовому народу!
С кавалерийской бригадой Томина и прошел Цыганок весь боевой путь от Урала до сибирского города Кургана.
* * *
Наступило бабье лето.
От Царева кургана на берег Тобола легли огромные уродливые тени. Вокруг стояла тишина, когда с предельной четкостью слышен каждый звук. Тобол лениво катил свои чистые, прозрачные воды. Ясную, ровную гладь воды, отражающей песчаное дно, нарушали только всплески играющей рыбы.
У подножия Царева кургана сидели Андрей и Саша. Уединились они неспроста: в Ревкоме, где всегда шумно и людно, им ни разу не удалось поговорить по душам. А поговорить надо! Дело в том, что председатель Ревкома предложил Андрею работу в Кургане, а он просил направить его в Моревскую. Когда Андрей рассказал об этом Саше, тот, к его удивлению, высказал мнение, что прежде надо укомплектовать уездный аппарат, а потом уж браться и за волости. Андрей категорически отказался остаться в городе. Вопрос о его работе пока остался открытым.
Они долго сидели молча, оттягивая неприятный для обоих разговор. Каждый думал о своем. Саше припомнилось, как в восемнадцатом году вот в такой же теплый денек его с группой матросов штабс-капитан Корочкин привел к Цареву кургану на расстрел. Тогда, кроме него, удалось спастись еще двум матросам, получившим сильные ранения. До наступления темноты они скрывались в камышах, за Бабьими песками. Целую неделю втроем пробирались до Златоуста, здесь дождались прихода Красной Армии, примкнули к кавалерийской бригаде Николая Томина. Под командованием своего земляка Громов участвовал в лихом кавалерийском рейде на Курган. В степи за Тоболом нашел бесславную смерть Грабчик. Меткая пуля бойца томинской бригады настигла его в обозе панически отступающей из Кургана белой армии, на ворохе награбленного им добра. Русская земля не приняла прах чужеземца, и вороны растаскали его по степи. Но по земле еще ходили враги. Они притаились. Выжидали. Жили под чужой личиной. Думали, забудут... Не мог Саша знать, что пройдет несколько лет и сполна ответят все, кто причинил людям безмерные страдания и горе в суровые годы гражданской войны. В далеком Иркутске будет задержан Золотушный, перекрасившийся под пролетария. С шайкой воров попадется капитан Постников. В опустившемся, потерявшем человеческий облик главаре воровской «малины» трудно будет узнать некогда щеголеватого начальника контрразведки. Спасая себя, он выдаст Собакина. И старые деповские рабочие, узнав правду о «подпольщике», сами расправятся с провокатором: завяжут его в мешок и бросят в ассенизационную яму. Не уйдут от священного гнева народа и два озлобленных, нераскаявшихся старика — Менщиков и Кузьминых...
В тот чудесный вечер бабьего лета Саша этого еще не мог знать.
— ...Нет, ты только подумай! — прервал затянувшееся молчание Андрей. — Коммунист сам просится в низовку, на живое, настоящее дело, а ему предлагают кабинет!
— Но ведь кто-то и в аппарате должен работать?
— Извини, но для меня это не довод! — запальчиво возразил Андрей. — Я мужик, меня земля тянет. Да пойми ж ты это!
— Самое обидное в том, — успокоившись, продолжал Андрей, — что никто не верит мне... Знаешь, что́ сегодня сказал мне председатель Ревкома? «Ты, говорит, Пичугин, просто боишься ответственности, ищешь работу полегче да поспокойнее». Это черт знает что такое! Я ушел, не простившись с ним...
— Ну, это просто нехорошо, Андрей. Надо же и тебе понять: уезд только организуется, работники нужны до зарезу. Ревком не может отпускать из города надежных, проверенных людей.
— А я считаю, что в первую очередь коммунистов надо направлять именно в низы. Пусть они там закалятся, а уж потом кое-кого можно и выдвинуть на руководящую работу... А что касается меня, заявляю тебе, как члену Ревкома, совершенно официально: в городе я не останусь!.. Ты думаешь, я не понимаю, зачем ты пригласил меня на эту прогулку? Напрасно... Я все равно уеду в деревню. Завтра же! Слышишь? И можете заводить на меня дело.
Андрей вскочил, нервно прошелся по берегу. Саша с нескрываемым восхищением смотрел на него. Сейчас он отчетливо понял: нет, не удержать Андрея в городе.
— Ну что ж, так и быть, поговорю завтра с председателем Ревкома. Думаю, согласится тебя отпустить.
— Спасибо, дружище! Я знал, что ты станешь на мою сторону. Ведь ты тоже из мужиков. Деревни-то наши одной волости...
Андрей рывком поднял Сашу, закружил у подножия Царева кургана.
Тут они и расстались.
Андрей пошел навестить Илью Корюкина и Кузьму Авдеева, с которыми не виделся с момента их побега из Омских лагерей, а Саша вернулся в Дом крестьянина, где жил вместе с Цыганком. Подавая ему ключ от комнаты, дежурная предупредила:
— К вам уже два раза наведывались... Просили подождать непременно.
«Кто бы это мог быть?» — терялся в догадках Саша, устало поднимаясь по узкой лестнице. Перебирая в памяти впечатления, навеянные прогулкой за город, он возбужденно ходил по тесной комнате. Его размышления прервал громкий стук в дверь.
— Войдите, — рассеянно сказал он, полуобернувшись.
На пороге увидел выжидательно остановившуюся полную старушку. Мать Наташи!.. Сколько раз после приезда в вечерние часы ходил Саша мимо ее дома, сколько: раз видел старушку в окно, не решаясь зайти и разворошить тяжелую материнскую боль. И вот она сама, сильно изменившаяся, седая, стоит перед ним в нерешительности.
— Проходите... Вот стул, — ласково произнес Громов.
Аргентовская не спеша водрузила очки, подслеповато взглянула на Громова. С лица ее сбежали суровые морщинки, стянутые бесчисленными узелками у переносицы и в уголках глаз. Старческое лицо словно изнутри осветила детски открытая улыбка. Все теми же неторопливыми движениями сняла очки, положила их в кармашек шерстяной кофточки и только после этого промолвила глуховатым голосом:
— Теперь вижу, батюшка, что это ты!
С этими словами старушка степенно подошла к Громову, продолжавшему растерянно стоять у раскрытого окна.
— Не узнали? Не мудрено.
— Узнал... — прошептал Саша, вглядываясь в родные черты. Не выдержав, бросился к старушке, подхватил ее и прижал к себе.
По старинному обычаю Аргентовская троекратно расцеловала его. Критическим взглядом окинув скромное убранство комнаты, упрекнула:
— Ты что же это, батюшка, остановился в заезжем доме? Разве в Кургане у тебя не осталось друзей?
Как сказать, что не пришел к ней, оберегая ее, чтобы не вызывать тяжелых воспоминаний и желая от этих воспоминаний забыться и сам?
— Да ведь я недавно в городе... — попробовал оправдаться он.
Анна Ефимовна запросто предложила переехать к ней.
— Сколько не виделись, а едва встретились, начал с обиды, — с укором сказала она. — Давай-ка собирайся... со мной и пойдешь...
Уже дорогой Громов поинтересовался, откуда ей стало известно о его приезде в Курган, где он, кроме Ревкома, еще нигде не успел побывать.
— А про Цыганка-то забыл? Он ведь частый гость у меня. От него и адресок твой узнала. Нехорошо, батюшка, скрываться от старых друзей.
— Дела, Анна Ефимовна...
— И слышать ни о чем не хочу! Вот возьму и отдеру за уши, не посмотрю, что большим начальником стал. Да пойми, как мне дороги друзья моих детей...
Дорогой Аргентовская рассказала о себе. Она была арестована колчаковской контрразведкой и брошена в подземелье, где до этого томились Репнин и Салов, которые публично расстреляны за Тоболом. Колчаковцы избивали ее до потери сознания. Когда, наконец, палачи убедились, что ничего не удастся добиться от Анны Ефимовны, ее отпустили на поруки соседей, да в горячке отступления забыли о ней.
Красные взяли Курган в ночь на четырнадцатое августа. Вместе с рабочими Анна Ефимовна вошла в городскую тюрьму, но из политических заключенных спасти никого не удалось: все, кто еще был способен двигаться, были эвакуированы в Читу, а слабые и больные вывезены в загородную Карчевскую рощу и там расстреляны. В больничном изоляторе Анна Ефимовна отыскала Наташу. Против ее койки, на стене, виднелась еле заметная надпись, выцарапанная, должно быть, зубом гребенки: «Прощай, дорогой комсомол! Я умираю... Отомстите нашим палачам!».
